Но я была не совсем права, полагая, будто дед доверился природе и оставил внука без опеки. То есть совсем не права. Как только Мишка сдал последний школьный экзамен, тут как тут, точно филин, на него свалился Семен. Никто "мама" не успел сказать, как были собраны Мишкины вещи, и дед с добычей в когтях исчез в Ленинграде, - Семену, видишь ли, взбрело в голову, будто его внук мечтает учиться в университете! Наталья еще неделю после того ходила, сшибая мебель и не здороваясь с домашними.

Мишка, в отличие от деда, уже через полтора месяца расщедрился на письмо, в котором коротко рассказал, что подал документы на биологический факультет университета и сейчас спит на учебниках, что вместе с дедом они занимают две комнаты в коммуналке, что шпиль Петропавловки похож на зубочистку с непрожеванной добычей, а весь Ленинград - на Мельновский вокзал, когда на его платформе пять минут стоял поезд, в котором (это знала вся округа) ехал Юрий Гагарин, что посылает он матери и мне поясной поклон и ждет ответа, как соловей лета. На конверте был указан адрес: улица Разъезжая, дом, квартира. Наталья сияла, словно наливное яблочко.

- А мы с папой жили на Фонтанке, - щебетала она. - Напротив цирка Чинизелли!

Но лично мне было непонятно: а куда подевалась Семенова обувница?

В тот же день Наталья принялась собирать в Ленинград посылку шерстяные носки, банки с маринадами и вареньями, тыквенные семечки. Я помогала, но меня не увлекал ее порыв. Я просто содействовала ей, помогала ей чувствовать себя нужной, ведь она не потеряла навык делать то, что делала прежде, пока дитя ее нуждалось в попечении - она оставалась заботливой, как волчица, нежной, как горлица, выносливой, как ишак, и упорной, как черт знает кто, - не ее вина, что детеныш вырос и больше не испытывал нужды в заботе, нежности и наставлениях.

Так и повелось: Мишка изредка баловал нас письмами, а мы с Натальей регулярно собирали посылки - добровольную дань в басурманскую орду. Почта заменила нам календарь: он дробился ломтями - от письма до письма и крошился мелочью - от посылки до посылки. Из писем мы узнавали: университет Мишка не осилил, но готовит осаду... дед устроил его работать в стеклодувную мастерскую, где делают химические скляницы... в мае Ленинград пахнет корюшкой... контора, содержащая мастерскую, дает бронь от армейской повинности... летом Мишка снова будет штурмовать университет, потому что не рак и не умеет пятиться задом... на отпуск в Мельну не приедет экзамены... снова провалился на сочинении... по-прежнему выдувает змеевики и колбы... в день открытия Петергофских фонтанов из загубленного Самсоном льва хлещет ржавая струя... деду шестьдесят семь, а шевелюра желта, как пшеничное поле... в будущем году опять намерен поступать... все здоровы... колба за колбой - труд почетен... И только через три года, взяв, наконец, измором университет, Мишка заявился в Мельну на летних каникулах. Он уже не походил на глухой кокон с рыхлой, неокрепшей сердцевиной, он был готовым Зотовым, вылупившимся из своего охранительного панциря. В этот приезд Мишка открыл то, о чем умалчивал в письмах, и что интересовало меня больше всего остального.

Я спросила Мишку:

- Как здоровье твоей приемной бабушки? Ну... той женщины, что прописала в Ленинграде деда.

И Мишка простодушно рассказал, что обувная мастерица давно умерла они прожили с Семеном меньше года. Она носила в себе Семенова ребенка и очень за него боялась - ей уже было тридцать пять (как и мне в год моего несбывшегося счастья), и это была ее первая беременность, по крайней мере, первая из тех, которые она хотела завершить родами. Однажды на улице к ней - умудрившейся стать бабушкой, ни разу не родив, - с лаем подскочил огромный дог; пса оттащили, но от испуга у обувницы съежилась матка, и в тот же день бедняга выкинула четырехмесячный плод. После выкидыша открылось кровотечение, и ночью обувница умерла в приемном покое больницы, потому что сердцу нечего было закачивать в порожние жилы. Мишка узнал эту историю не от деда, - тот в своей гордыне замалчивал не только собственные виктории, но и поражения, - ее поведала квартирная соседка, пытавшаяся найти в Мишке партнера по кухонному трёпу.

Так воздалось Семену за меня и моего Косулина! Только... это чересчур самонадеянно: я - лишь крошка из приготовленного им пирога беды, одна из многих Семеновых жертв. Ведь если не признавать за смертью права на случайность, то в гибели моего отца, Лизы Распекаевой и ее дочки, в гибели Якова, Светланы, своей второй жены и своего неродившегося ребенка прямо или косо виноват сам Семен. Я не прибавляю сюда моих нерожденных детей, довольно и без них...

В первый приезд Мишка гостил недолго. Да и потом ему за уши хватало трех-пяти дней, чтобы насытиться Мельной до чертиков. Так было до тех пор, пока он не встретил здесь эту чуму... Я говорю о Рите Хайми. Но, прежде чем Мишка ее подцепил, он приезжал домой еще раза три, и в последний приезд нежданный, посреди университетских занятий - заявился на автобусе с черной полосой через оба борта. В автобусе стоял гроб с трупом Семена Зотова. Ей-богу, мы не были к этому готовы! Мы помнили моложавого Семена с полным ртом собственных зубов - таким он забирал Мишку из дома пять лет назад, чтобы, словно рассаду, приживить его в Ленинграде. Тогда он давал одногодкам двадцать лет форы... Даже Мишка, связанный с Семеном, как связаны ниткой бусины - им можно двигаться, но связь остается, можно разойтись, но нельзя расстаться, - даже Мишка не ждал этой смерти. Он рассказал, как это случилось.

Семена скрутило за один месяц. Ночами он начал говорить с призраком с моим отцом, который уже сорок шесть лет как был съеден червями, если только черви едят солонину. (Семен говорил с призраком, значит нитка, на которой болтались бусины-Зотовы, тянулась не только через жизнь, но и дальше, за стенку небытия.) В этот месяц Семен не спал ни одной ночи, он так поседел, что брови его казались заиндевевшими...

Я спросила:

- Он боялся? Он хотел оправдаться?

- Нет. Он просил его бежать.

- Что?

- Он просил, чтобы брат убежал, иначе его придется расстрелять.

- Целый месяц - только об этом?!

- Думаю, он просил об этом сорок шесть лет, - сказал Мишка. - Просто раньше никто не слышал.

Семен стремительно дряхлел - он стал горбиться и шаркать ногами. Как-то раз, неся из кухни горячий чайник, он запнулся о ножку стула, а когда Мишка наклонился к деду, чтобы помочь ему подняться, тот лежал в луже кипятка мертвым. Будь жив отец Мокий, он бы рассудил так: черти нарочно подсунули ему этот чайник - им не терпелось окунуть Семена в свой котел!

Мы похоронили Семена рядом с моим отцом - дед завещал Мишке закопать его только там.

Семена не стало... Но только не для тех, кто был насажен с ним на одну нитку! Там, на кладбище, у открытой могилы, под зябкой моросью, среди облетающих берез (мне показалось это самой подходящей декорацией), я сказала Мишке:

- Теперь твоя очередь, твой выход, твое слово.

И он не удивился и ни о чем меня не спросил. Назавтра его уже не было в Мельне.

А через год, приехав в июне на каникулы, Мишка подцепил Риту Хайми и застрял в родном доме до середины сентября. Через эту семнадцатилетнюю заразу открылось и вырвалось в мир его бешенство.

Я думаю, их свел Ромка Серпокрыл. В Мельне не найти живую тварь, будь то человек или дворовый пес, с которой бы Ромка не водился, или, по крайней мере, которую не мог бы описать по существу и значению. Серпокрыл учился с Мишкой в одной школе, сидел за одной партой. Приезжая в Мельну, помимо домашних, Мишка только с ним и знался, так что, если не сама Рита вцепилась в Мишку на какой-нибудь нечаянной вечеринке, то мимо Ромки их встреча пройти никак не могла.

Рита приходилась внучкой Сергею Хайми - наставнику и приятелю Семена: после Сергей наставлял и меня, а в тридцать втором году сгинул, бесследно рассыпался по лагерям и ссылкам. Ритина родительница, Мария - дочь Сергея Хайми, - одно время работала в Новгороде при какой-то канцелярии секретарем-машинисткой. Там, в Новгороде, по ходившим у нас слухам, без материнского глаза вела себя Маша вольно, девичество не берегла и по бессчетным постелям стелилась без стыда, в полной открытости. Понятно, в слухах, как в пивной кружке: половина - пена, но в конце концов мать силком привезла Машу из Новгорода домой, и мельчане самолично увидели ее раздутый шестимесячный живот. А еще через три месяца появилась на свет Рита, с неведомым отчеством, записанная, однако, по деду - Сергеевна (мало кто верил, что новгородского охальника звали, как и однорукого комиссара).