Потом мы шли вдоль берега по кроткой воде — был самый отлив, — шли вверх по заливу на север.

Под карбасом проплывали подводные камни, называемые «корги».

— Когда с моря дует полуношник,-- сказал дедушка, — море над коргами кипит, и не дай бог попасть сюда какому судёнышку — оно разлетится в щепки!

А сейчас ветер был нежен и тих, и море вдали ослепительно блестело под солнцем, а рядом с нами, под бортом карбаса, оно было прозрачным. Дедушка сидел в середине карбаса и неслышно грёб.

Я стоял на носу, держа в правой руке трезубец на длинной палке, и, наклонившись вперёд, внимательно смотрел вниз.

Мите нельзя было доверять трезубец — он был ещё маленький; он сидел на корме, сложив на коленях руки.

Море под карбасом просматривалось до самого дна, не было никакой разницы между водой и воздухом.

Мы бесшумно скользили у берега, как в высоком стеклянном сосуде — высоко над нашими головами плавало солнце, а внизу проплывали песчаные отмели и камни, похожие на тучи, и змеевидные водоросли и чудно горели в зеленоватой мгле оранжевые морские звёзды, словно под нами было второе небо — морское.

Я пристально следил за проплывавшими внизу очертаниями.

Я ждал, когда внизу появится серая продолговатая тень, и, когда я замечал эту тень под камем, я прицеливался и швырял в неё свой трезубец, тут же выхватывая его из-за борта, и вот уже на трезубце была не тень — на трезубце извивалась страшномордая уродливая рыба зубатка, раскрывая широкую пасть с острыми маленькими зубами. Пронзённая трезубцем насквозь, зубатка резко виляла коричневым телом из стороны в сторону, пытаясь схватить зубами невидимого врага, похожая на страшную ведьму, принявшую обличье рыбы.

Она молча разевала страшную пасть, тараща глаза, — казалось, она сейчас что-нибудь скажет, — и я поскорее стряхивал её в карбас и опять стоял на носу, вглядываясь в глубину.

Так мы плыли долго, не разговаривая. Была совершенная тишина, только с вёсел с тихим звоном срывались капли и зубатка глухо стучала хвостом по дну карбаса.

Потом дедушка сказал «кончай», и я сел на нос, положив трезубец на дно, где трепыхалось уже много зубаток, а дедушка положил на дно вёсла и поднял парус.

Парус хлебнул воздуха, мы развернулись и пошли через залив к синевшим вдали островам.

— Море вздохнуло, — сказал дедушка. — Слышишь? Это прилив…

Острова быстро приближались. Они были каменистыми и покрытыми лесом.

Мы скользили по голубой ряби, и дно уже не проглядывалось.

Не знаю, сколько прошло времени, пока мы достигли острова под серой отвесной скалой.

Здесь была прозрачная тень, потому что солнце опустилось к горизонту по другую сторону острова. Я поёжился от холода.

Чайка кружилась над нами, вскрикивая, как испуганный ребёнок.

— По сухой воде здесь хорошо купаться, — прошептал Митя. — На пляже.

— Где? — не понял я.

— Под этой варакой, — кивнул Митя на скалу. — Тут под водой пляж, его сейчас не видать, потому что прилив…

«Почему он шепчет?» — подумал я.

Дедушка неслышно опускал в море якорь.

— Пошли, — сказал он и первым ступил на скалу.

— А здесь кто-нибудь живёт? — спросил я тихо.

Дедушка кивнул и приложил палец к губам.

Мы полезли вверх по тропинке, прижимаясь к скале.

Из-под моей ноги вырвался камень и с высоты громко плюхнулся в море.

— Тише ты! — зашипел Митя.

Мы поднялись и сели передохнуть.

Дул ветер.

Глубоко внизу покачивался на волнах наш карбас со спущенным парусом, как в синем колодце. Тень от скалы лежала на воде длинным треугольником, и в основании этого треугольника — в воде под скалой — вспыхивало и сверкало тёмно-красным, как будто на дне что-то горело.

За краем тени поверхность моря всё время меняла цвета, как вертящаяся плоскость калейдоскопа: появлялись и исчезали разноцветные полосы и многоугольники — синие, красные, жёлтые…

По сравнению с морем и небом остров казался мрачным. Сразу за краем скалы неизвестно как росли вековые ели среди высоких причудливых камней, соперничая с ними в росте, росли густо-густо, почти вплотную, а между ними переплетались кусты можжевельника.

Ветер глухо гудел в чаще, и верхушки елей покачивались.

И вдруг я услышал тихий перезвон колокольчика.

Я не мог понять, где он звенит: то он раздавался в чаще, то внизу, под скалой.

Я вспомнил, что так же звенит колокольчик Порфириевой коровы, когда она бродит вокруг дома, щипля траву, или когда спит в сарае, вздыхая и ворочаясь, — у коровы на шее висит колокольчик и всегда подрагивает и звенит, днём и ночью.

— Тут где-то корова, — сказал я. — Колокольчик…

— Это птица поёт, — тихо сказал дедушка.

И колокольчик сразу зазвенел! Или это была флейта?

Мы теперь сидели спиной к морю.

Дедушка посмотрел в чащу, потом в небо, где появились вытянутые розовые облака.

Ветер шевелил белую бороду и волосы на голове леда.

Флейта заплакала совсем рядом.

— Пошли, — сказал дедушка.

Мы вошли в чащу и стали продираться сквозь заросли. Здесь было темно. На лицо садилась паутина, я вздрагивал и смахивал её пальцами, и опять шёл вперёд за дедушкой и Митей, проваливаясь в мох и разводя ветви руками.

Деревья гудели, и колокольчик позванивал, и пела флейта, как будто кто-то плакал, но легко и радостно.

Впереди забрезжило оранжевым, там угадывались переплетения ветвей и стволов, а в середине чернело что-то огромное и непонятное.

— Сядем, — прошептал дедушка.

Я нащупал под собой камень и сел.

Флейта запела высоко-высоко, и темнота впереди зашевелилась, загораясь пламенем, обретая форму, и я увидел огромную птицу!

Я увидел, как тёмным золотом осветилось её курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона…

— Птица Сирин! — закричал я. — Птица Сирин!

Я вскочил с места… И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костёр, — остров горел! — ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять всё потухло — остались чёрные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белёсый камень, похожий на потухшую головёшку…