Появилось и понятие «обновление». Оно интерпретировалось как переход общества в «качественно новое состояние». Но и оно не воспринималось как отход от хотя бы одного из перечисленных «принципов».
Что же двигало Горбачевым? Почему он пошел на такой риск для себя лично? Почему он без всякого понуждения извне стал «раздавать» свою по существу абсолютную власть?
Почему он сознательно решил покончить с вековой традицией «царизма» и с советской традицией «вождизма», выродившегося в вождизм по должности? И он сделал это. Попытка Ельцина возродить традицию быстро провалилась.
Одного честолюбия тут мало. И обычно оно диктует другое поведение в его ситуации.
Что же было? Да просто надежда, которая давно жила в народе, иррациональная, смутная. Надежда, что — а вдруг! — что-то изменится к лучшему.
И все же возникает два вопроса:
— Почему Горбачеву удалось начать перемены в этой косной застойной среде?
— И почему поверили ему?
Ответ на первый вопрос, как ни парадоксально, приходится искать в вещах, противопоказанных преобразованиям, а именно в тех ненормальностях, отрицательных сторонах нашего общества, даже его пороках, которые сложились и закаменели на протяжении десятилетий. Что я имею в виду? Первое — у Горбачева была фактически абсолютная власть. Он сам потом говорил, что ни один из руководителей крупных государств не располагает такой властью, какая была у Генерального секретаря ЦК КПСС.
Далее: лояльность, конформизм, иждивенческий комплекс в партии и в народе. Привычка считать, что там, «наверху», все знают, все видят и в любом случае все равно сделают так, как захотят. Не говоря уже о том, что была вера, что марксизм-ленинизм действительно самая передовая научная теория, только вот ее плохо применяют.
Можно спросить: что же это — страна дураков, при такой-то культуре в прошлом? Да нет! Но это страна цензуры, страна, где воспитали не только десятки тысяч тюремщиков, но где всю общественную сцену заполонили платные служители неприкасаемой идеологии, исключавшей малейшее инакомыслие. Это страна двоемыслия, где даже тот, кто ничему не верил, поносил и высмеивал режим на кухне, в курилках, за пол-литра с друзьями, в то же время исправно, а то и ревностно исполнял все, что полагалось по должности на любом посту.
Сразу же, однако, замечу, что эти негативные, консервативные стороны нашего общества, которые сработали на Горбачева вначале, они же потом обернулись против него, когда оказалось, что надежды, которые он возбудил, не так-то просто удовлетворить.
Второй вопрос — почему поверили Горбачеву? Ответ может быть еще более неожиданный. Просто потому, что он не позволил — и это было в тех условиях проявлением мужества — надеть на себя вериги, которые ему сразу же полагались по должности: «выдающегося деятеля международного рабочего и коммунистического движения», «непоколебимого марксиста-ленинца», «верного продолжателя дела Ленина», «видного руководителя партии и народа» и т. д.
Он предстал перед обществом нормальным человеком, у которого естественная, от здравого смысла, реакция на происходящее вокруг и на любых людей, с которыми он общался.
Он запретил вывешивать и носить свои портреты не только потому, что это не укладывалось в задуманный им политический курс, а прежде всего потому, что это было ему просто противно, неловко. Он в самом начале отверг и публично высмеял славословие в свой адрес. А такие попытки предпринимались, в том числе и прежде всего — на первых пленумах ЦК…
И на международной арене он привлек внимание и быстро завоевал авторитет не своими инициативами, хотя и важными, и даже не какими-то реальными шагами по разрядке напряженности, а тем, что перед государственными и политическими деятелями Запада, перед общественностью неожиданно из советского Зазеркалья предстал нормальный человек, который может разговаривать обо всем с кем угодно и, вступая в диалог, даже споря, видит перед собой не «представителя империализма», не идеологического противника или что-то в этом роде, а тоже нормального живого человека, способного здраво рассуждать, понимать обычные человеческие слова, руководствоваться свойственными всем обыкновенным людям чувствами и интересами.
Его природный демократизм не был совсем испорчен длительной карьерой партработника, хотя кое-какие «благоприобретенные» черты сохранились. Исконная его народность сидит в нем глубоко.
Он нес людям свои собственные мысли и оценки, а не то, что сочиняли для генсека референты и отделы ЦК. Элементы некоторой театральности — общение «вождя» с народом — в этих встречах на улицах присутствовали. Тем не менее перемена была очевидной и разительной. И Горбачеву поверили не как мессии, а как простому и хорошему человеку, каким его поначалу считало большинство.
О самом Горбачеве изданы десятки книг и сотни статей в разных странах. Теоретики «лидерства» пытаются подвести его под какой-то определенный тип лидера, хотя само понятие это — с весьма размытыми границами. Тем более что в русском языке слова «лидер» и «руководитель» не идентичны. Лидер должен обладать чертами оригинальности и реальной значительности. А руководителем называется шеф любой конторы, но даже и государства, даже большой партии. «Лидером» такого обыкновенного руководителя величают лишь в ироническом контексте.
Горбачев скорее подходит под тот тип лидерства, для которого характерно соединение политики с моралью. Думаю, это главное, что отличает Горбачева как личность в политике.
В этом — величие Горбачева, но в этом же и истоки его личной драмы. Ибо для слишком большого влияния морали на политику время еще не наступило, а у нас — тем более.
Будучи физически и душевно очень здоровым человеком и не избалованный жизнью в детстве и юности, он искренне ужаснулся тому обществу, тем порядкам и нравам, с которыми вроде свыклись, но которые открылись ему во всем своем безобразии, когда он оказался в столичном эшелоне руководящего слоя партии и государства.
Конечно, связав свою судьбу с таким грязным делом, как политика, он подчас ловчил, хитрил, маневрировал, сознательно тянул с неприятными решениями, лукавил — словом, отступал от принципов строгой морали. Но нравственный стержень в своих действиях сохранял. И если он и злоупотреблял своей почти абсолютной властью, то при этом не оторвался от этого стержня.
Горбачев понимал — как кто-то однажды написал, — что в таком искусственном казарменном обществе надо «скомандовать» делать перестройку. И он «скомандовал».
Готовность подчиняться и слушаться, ставшая генетическим признаком общественной психологии, позволяла Горбачеву рассчитывать на то, что можно встать на путь перемен, и он со своими «затеями» не будет тут же сброшен.
Повторяю: в течение первых трех лет перестройки он мыслил улучшение общества в категориях марксизма-ленинизма, уверенный в том, что, если бы Ленин умер не в 1924 году, а хотя бы лет десять спустя, с социализмом в СССР было бы все в порядке.
Однако очень скоро он столкнулся не только «с сопротивлением материала» (употребляю технический термин, имея в виду тяжелейшее, по существу кризисное экономическое наследие, пассивность населения, отсутствие кадров, способных участвовать в преобразованиях), но и с сознательным сопротивлением.
Он не отступил. И на ПБ не раз говорил: отступим — погубим все дело! И еще круче. «Выбирайте, — говорил он коллегам, — но я связал себя с перестройкой лично и политически и не отступлю».
Летом 1987 года в Крыму, когда он работал над своей знаменитой книгой «Перестройка и новое мышление», он мне как-то сказал: «Знаешь, Анатолий… Я пойду далеко, очень далеко. Никто не знает, как далеко я пойду». Меня поразило и вдохновило это признание. И я всегда его вспоминал, наблюдая его дальнейшую деятельность.
Он действительно далеко пошел… Вернее, начатое им дело пошло далеко. Причем с 1988 года все чаще случалось так, что развязанные им процессы опережали его самого. Он все меньше мог контролировать общественные и интеллектуальные силы, которые сам раскрепостил.