Девочке сказали в тюрьме:

- Ты знаешь, кто у вас из ребят бывал. Скажи - кто, назови фамилии. Ответишь правду - подарок получишь и сейчас же домой отпустим. Ну? Говори!

То, что произошло потом, я узнала из разговоров двух полицейских Шурки Давыденко и Митьки Бауткина, - когда они сидели у нас в засаде поздно ночью.

Люся спокойно ответила, что к её сестре никто не ходил и никаких подарков ей не нужно.

- "Я, говорит, свою сестру люблю", и всё тут, - рассказывал Бауткин. - Стоит и смотрит прямо в глаза Соликовскому. Как же, пионерка! Соликовский так и опешил. Да и все мы ожидали, что девчонка со страху всё расскажет, расчёт на неё особый был. Ещё спрашивает, на испуг берёт молчит. Тогда Соликовский показывает ей на петлю, даже на шею ей накинул молчит. Р-р-раз! - и к потолку. Держит за верёвку Соликовский; теперь-то уж, мол, расскажет пионерка о своих. И ты знаешь: ни звука. Глядим задыхается. Вынули из петли, водой из ведра окатили: говори! Суток пять в тюрьме продержали, так ни с чем её и выпустили...

Я хорошо знала Люсю. Это была обыкновенная девочка - пионерка с красным галстуком, каких сотни тысяч. Но, когда и ей пришлось постоять за дело народа, не дрогнуло маленькое мужественное сердце.

Как ни трудно мне было тогда, но, слушая рассказ палачей о стойкости маленькой Люси-пионерки, я чувствовала, как светлей становится на душе и как растут бодрость и надежда. Не сломить фашистам наших детей!

Так прошло десять дней. Я терпела. И всё росла надежда.

Я уже совсем решила, что Олег со своими друзьями где-то далеко, и понемногу начинала успокаиваться за него. Но это был только временный отдых.

Беда не отходила от нас, она лишь выжидала своего часа.

Одиннадцатого января утром пришла полиция за моим братом. Дядя Николай ждал непрошеных гостей и успел спрятаться в погреб под полом моей комнаты.

Посидев часа два над головой брата, полицейские ушли. Мы им сказали, что брат пошёл к часовых дел мастеру и должен скоро возвратиться. Уходя, полицейские пригрозили:

- Пусть не прячется Коростылёв, слышите? Не то хуже ему будет!

Брат под полом всё слышал.

Вечером они снова пришли. Брат только что хотел выбраться из погреба, надеясь тёмной ночью уйти куда-нибудь из дому. Полицейские снова уселись над его головой:

- Подождём тут, пока Коростылёв придёт. Что-то долго он часы чинит.

В это время зашла к нам Лидия Макаровна Попова. Увидев полицейских в комнате, она поняла, что это засада. Она попросила дать ей ведро. Когда я вышла в кухню, она шепнула мне:

- Олег пришёл. Сидит у меня...

Как во сне, я начала одеваться. Полицейские увидели:

- Нельзя! Никому не выходить из дому!

Вырвалась я только, когда они, посидев ещё часа два, ушли. И опять с угрозами:

- Ну вот что: возвратится Коростылёв - пусть сейчас же идёт в полицию, не то мы всех вас потянем за него. Ясно?

У Поповой я увидела Олега на кухне. Он сидел босой, и Лидия Макаровна смазывала ему вазелином отмороженные пальцы; они были красные, распухшие, страшные. Я кинулась к нему:

- Сыночек мой, зачем ты снова сюда возвратился? Разве ты не знаешь, что здесь делается?

И я начала было рассказывать, что произошло в Краснодоне, но Олег устало сказал:

- Мама, я знаю всё...

Пока он обувался, Лидия Макаровна рассказала:

- Слышу, вдруг кто-то стучит в дверь. "Заходите", говорю. И вот открывается дверь, вижу - входит какой-то человек, поздоровался и остановился у двери. "Что вам нужно?" - спрашиваю. А он: "Лидия Макаровна, не узнаёте меня? Я партизан. Меня преследуют. Я в вашей власти теперь. Может спрятать меня, а можете..." Я не дала ему договорить, кинулась целовать. Помогла ему раздеться, усадила поесть, а сама - к вам... Ну, беседуйте.

И Лидия Макаровна вышла.

Невесел был рассказ Олега. За эти десять дней много узнал он горя и страданий.

Со своей пятёркой он был почти у линии фронта, но пробраться к своим не удалось. Полиция и жандармерия следили за каждым штатским, при малейшем подозрении арестовывали и бросали в концлагеря. Там страшные муки и смерть ждали каждого. Здоровых мучили голодом и холодом, слабых бросали в ямы, обливали бензином и живыми сжигали.

Местные полицаи, старосты не давали ребятам войти ни в одно село, приходилось идти околицами, ночевать в шалашах и заброшенных сарайчиках, днём двигаться по талому от солнца снегу, в одежде и обуви, размокшей от сырости, а вечерами всё дубенело на них от мороза.

За десять дней изнурительного и страшного путешествия ребята ни разу не видели хлеба, с трудом выменивали одёжку, какая была, на пустую картофельную похлёбку. Только раз им удалось по-настоящему обогреться. К вечеру как-то они добрели до здания бывшей сельской школы; здесь жило несколько семей, дома которых были разрушены вражеской бомбёжкой. Ребят охотно впустили, они с наслаждением грелись у печки-буржуйки.

Когда сушили обувь, сапоги Олега настолько рассохлись и потрескались, что в Краснодон ему пришлось возвращаться в галошах от бурок Нины Иванцовой.

Только теперь разглядела я, как был измучен Олег. Скулы обострились, в громадных глазах за густыми ресницами стояло страдание.

- Никак не могу простить себе, что уступил тогда и не взорвал дирекцион, - сказал он с горечью. - С такими, как немецкие фашисты, в борьбе нужно идти до конца. А как всё у нас было подготовлено! Дело прошлое - скажу. Взрывчатку уже заложили под лестницу, провели шнур. Достали билет для Пирожка. Он должен был войти в школу и зажечь шнур. Серёжа Тюленин, Владимир Жданов и я ждали при выходе с оружием наготове. Эх, упустить такой случай!

Я молча гладила его волосы, целовала жёсткую кожу щёк.

Немного погодя увидеться с Олегом прибежал дядя Николай.

Он бросился к Олегу, и они замерли, стиснув друг друга в объятиях. Но времени было мало. Начали обсуждать: как же вырваться из клещей врага?

Не хотелось Олегу покидать свой Краснодон, уходить от товарищей. Они мучились в застенках гестапо. Что же сделать? Как им скорей помочь? Олег строил планы: связаться с партизанами и прийти на помощь друзьям.

И опять вспомнил Олег новогоднюю свою неудачу:

- Да, не послушались тогда ребята! Легче было бы даже и умирать, если бы мы после такого взрыва попали в гестаповские руки.

Тут я рассказала сыну о Жене Мошкове, про слова полицейских, будто бы Женя выдал адрес Олега и даже привёл их на квартиру к своему комиссару. Олег вскочил, на лицо его снова вернулась краска:

- Не верь провокаторам! Женя - герой! Он на допросе четвёртого января плюнул жандарму в морду и погиб, не сказав ни слова.

Хотелось говорить и говорить с сыном без конца, но полиция была рядом и искала Олега.

Лидия Макаровна уверяла меня, что всё будет хорошо и чтоб я не беспокоилась. Она уже приготовила Олегу место, где он может при случае спрятаться.

В конце концов решили идти через день утром; под видом мешочников взять санки и выйти из города. Мы попрощались с Олегом и пошли домой.

А в двенадцать часов ночи к нам ворвался немецкий офицер с полицейскими.

- Где Коростылёв?

На этот раз брату уйти не удалось. В погреб он спрятаться не успел немцы с улицы осветили мою комнату ярким фонарём. Но Николай и тут не хотел сдаваться. Он бросился на свою кровать и, перед тем как накрыться одеялом с головой, успел что-то шепнуть жене. Немец, угрожая револьвером, кричал:

- Где Коростылёв?

Жена брата, Ольга Александровна, ответила:

- Нет его дома. Ушёл. Куда - не знаю.

Тогда гестаповец спросил:

- А кто это спит там в комнате?

- Это... немецкий офицер.

Немец подошёл к кровати и что-то начал говорить по-немецки. Конечно, дядя Коля молчал - он плохо знал немецкий язык. Одеяло полетело на пол:

- Ага, попался наконец!

Удары кулаком и ногами. Закричал Валерик. Ольга Александровна кинулась к мужу. Фашисты избили и её.