Отец Ипатий, главный распределитель на вознесении, был так озабочен, что попытался силой оттеснить от дверей белоголового брата Онуфрия, но Онуфрий оказался сильнее.
- Молится, - сказано было Ипатию в качестве утешения.
- По важному, по срочному, по не терпящему отлагательства делу!!! взмолился Ипатий.
- Важнее молитвы у монаха дела нет.
Уступив, однако, всеобщему давлению, отец Онуфрий посмотрел в замочную скважину.
- Молится и плачет, - сообщил он радостно. - Отец наш сердечный...
- Глупые вы старики, - сказал Мовилэ, - совсем одичали тут у подножия Карпат. Посмотрите, сколько народу собралось в этом году на вознесение, посмотрите, с чем этот народ пришел к вам! Да знаете ли вы, что все эти люди собираются из года в год в Нямец не просто для того, чтобы участвовать в службах ваших храмов...
- Боюсь, что угощения на всех не хватит, - поразмыслил вслух отец Ипатий. - Придется открывать подвалы и кладовые.
- Ну и открывайте, если считаете нужным, - сказал Онуфрий.
- Без позволения старца не имею права трогать запасы, а делить один орех на двух паломников унизительно для такой обители.
- А может, клистир, - предложил кто-то из гостей.
Отец Онуфрий изобразил на лице мученическую улыбку.
- Какой клистир может помочь человеку, у которого с молодости гниет и кровоточит правая половина тела! Ромашковый настой и чистые полотенца - вот единственное, что его еще держит в этом мире.
- Что же, ромашки у вас нету?! - загрохотал Мовилэ.
В этом пункте отец Онуфрий уступил, наказав своим помощникам, толпившимся в приемной, принести на больницы пару ведер ромашкового настоя и стопку чистых полотенец. Увлеченный этими распоряжениями, он чуть отошел от дверей, и тут же его место занял отец Ипатий. Постучав сильно, тревожно, он спросил громко, так что не услышать его было невозможно:
- Святой отец, прием для гостей устраиваем или нет? Паломников угощаем или нет?
Увы, ответа не последовало, и судьба главного престольного праздника повисла на волоске. Воистину положение было отчаянное. Позор висел над главной обителью Молдавии, над всей страной, и в этом смятении боярину пришла мысль.
- Послушайте, а нет ли у вас в монастыре этакой святой души, которая в любое время имела бы доступ к старцу?
Ипатий сказал:
- Вот Онуфрий. Лекарь и друг. Ближе у старца никого нету.
Но сам Онуфрий был несколько иного мнения.
- Есть тут один послушник при скотном дворе. Он родом из-за гор, из Трансильвании. Не припомню сейчас, как его мирское имя, но старец прямо светится весь, когда видит его, и долго потом мне пересказывает, о чем они меж собой говорили...
- Это Горный Стрелок, что ли? Да он только что во втором храме пел рядом со мной...
- Так пошлите же за ним!
Мовилэ метался, не зная, как сдвинуть с места эту колымагу. Пока разыскивали послушника, он подошел к окну, выходившему на площадь перед монастырем, долго следил за людской толчеей, потом сказал убитым голосом:
- Кучера его преосвященства запрягают.
Отец Ипатий, постучав еще раз, ввернул-таки несколько соображений в замочную скважину.
- Святой отец, есть дела, которые не терпят отлагательства, и, поскольку вы не отзываетесь, я данной мне властью вынужден единолично принять ряд решений, о чем и ставлю вас в известность. Во-первых, из-за наплыва важных гостей прием из трапезной переношу на открытый воздух, в сад монастыря. Во-вторых, по случаю возвышения вас в сан архимандрита полагается самое праздничное угощение паломникам и мирянам. Я вынесу из подвалов еще десять бочек вина, пять бочек брынзы, две бочки меда и двадцать мешков орехов. Если в чем нарушил вашу волю, пусть бог меня простит, но времени у меня в обрез!
Поспешность, с которой этот монах уходил, несколько успокоила боярина.
- Ну, при хорошем угощении, если к тому же достанут драгашанского вина, дело еще может быть поправимо... Но, братцы мои, когда же вы раскопаете того послушника?
- Да вот он в дверях стоит. Брат Иоан, о тебе речь.
Иоан, молодой, рыжеватый деревенский парень со следами не до конца сошедших веснушек, прошел в приемную, по ходу дела переставив ведра с ромашковым настоем, которые, по его мнению, не там стояли. Было в нем что-то лихое, веселое, и, увидев его, невозможно было не улыбнуться.
- Сын мой, - обратился к нему Онуфрий, - помоги нам. Вот старец наш то ли расстроился, то ли занемог - закрылся и никого не впускает. А нам крайне важно уладить с ним несколько дел, связанных с празднеством. Постучись, может, он тебе откроет.
- А с чего это я к нему постучусь? - заартачился послушник. - У меня к нему дел никаких.
- Во деревенщина! - возмутился Мовилэ. - Ты постучись, пусть старец откроет, а там уж не твоя забота.
Подойдя к дверям, Иоан постучал ноготком раза два, после чего позвал голосом вялым, явно носившим на себе печать неохоты:
- Святой отец! А святой отец!
Это возмутило даже Онуфрия.
- Что ты скучным таким голосом зовешь! Веселей, а если что и соврешь, не беда! Отец любит твою перченую домашнюю речь...
- Боюсь, - сказал Иоан, - что сегодня ни на что веселое я не способен. На душе погано как-то...
Вдруг за дверьми старца послышался шорох, потом голос, откашлявшись, спросил:
- Тебе-то почему нынче тяжело на душе?
- А что хорошего, когда вон в главном храме женщину задавило...
- Да будет тебе сплетни разносить! - возмутился Онуфрий. - Не могут отличить обморок от кончины!
- Разве та женщина жива?!
- Да конечно же!
- И где она теперь?
- У нас в больнице. Видать, шла издалека. К тому же, как полагается идущим на богомолье, постилась. Конечно, не успела толком протиснуться в храм, как тут же свалилась в обморок. Мы ее отпоили, отогрели, накормили. Теперь она молится в отдельной келье и плачет.
- Отчего плачет? - спросил из-за запертых дверей старец.
Онуфрий был счастлив - слава богу, оживает. Разговорился.
- Я думаю, - сказал он, - от радости великой плачет. Шутка ли сказать деревенская женщина, ничего в своей жизни не видевшая, и вдруг такая обитель, такое стечение народа, такое празднество!..
За запертыми дверьми долго молчали. Потом вздохнули.
- А я думаю, она не потому плачет. Попросите ту женщину прийти ко мне. Я хочу с ней поговорить.
- Вы позволите, святой отец, присутствовать и нам. при этом?
- Нет, я хочу поговорить с ней наедине. Пусть послушник, раз он здесь, остается.
Она стояла в дверях растерянная, усталая, сникшая и все переминалась с ноги на ногу, потому что никак не решалась войти. Опущенные плечи, проседь в волосах, и перед каждым словом заминка, порожденная сомнением в справедливости этого прекрасного, богом сотворенного мира. Она была из той горемычной бедноты, у которой новых нарядов сроду не бывает, а то, что на ней было, совсем поизносилось в пути. Один только платочек, недавно выстиранный в соседней Озане, был без заплат. Большие крестьянские ступни опухли от ходьбы. Стояла она на них неуверенно, постоянно переминаясь с ноги на ногу.
- Входи же, дочь моя...
Екатерина слабо качнулась, как былинка на ветру, удивилась сама тому, как она качается, но продолжала стоять.
- Я не могу к вам войти, святой отец. Не смею.
- Отчего же не смеешь, дочь моя?
Женщина раздумывала, как бы ей получше ответить; она соображала с той же опрятностью, с которой носила свое белые платки.
- Потому что я бедная, духом павшая грешница... Меня вот даже односельчане прозвали "пугалом огородным"...
Послушник улыбнулся меткости народного глаза, потому что и в самом деле было что-то от пугала в этой женщине, но отец Паисий посмотрел на послушника с укоризной. Уловив эту игру взглядов, Екатерина добавила миролюбиво:
- Нет, я на свое прозвище не обижаюсь. Кто знает, может, они и правы. Я и в самом деле несуразная какая-то... Все, что со мной происходит, почти всегда смешно. Мне больно, а они смеются. Вот и теперь, чтобы увидеть ваш храм, шла пешком две недели. В дороге так поотбивала ноги, что они у меня все время кровоточат. Там, где я стою, остаются следы. Но если сказать об этом вслух, засмеют.