X. ОЧАРОВАННЫЕ ДУШИ

1. ЖАРКИЕ ТРУБЫ ЮНОСТИ .

Гремят, гремят жаркие трубы!.. Гремят черные тарелки репродукторов, взволнованными заголовками пестрят газеты. Впервые в истории нашего государства мы сами нарушили границу, перешли ее, двинулись на запад освобождать другие народы. Потому что нельзя иначе. Потому что немцы уже в Варшаве, и не двинься мы они подомнут под себя всю территорию нынешней Польши, так же как подмяли Австрию и Чехословакию. Не можем мы этого допустить. Этого - не можем. Потому что украинцы и белорусы, единокровные братья наши (впервые вместо "братьев по классу"-"единокровные"!), - братья наши давно уже обращают к нам исполненные ожидания взгляды. Не можем мы их предать. Если польское правительство не в силах защитить их от фашизма - на защиту двинемся мы. Война? Может быть, и война, - но пусть будут спокойны и счастливы доверившиеся нам народы! Мир и освобождение - только это несем мы на остриях своих штыков. Освобождение - и мир!.. Колокольным благовестом заливаются газеты, люди в невиданных нами доселе расшитых безрукавках, в странных, похожих на исподнее, белых портах братски обнимают красноармейцев, плачущие от радости женщины несут навстречу освободителям крынки с молоком и караваи пшеничного хлеба. Мир и освобождение, освобождение и мир!.. Мы экспортируем счастье наконец-то! - ставим благоденствие на поток!.. Да здравствует то самое, единственное, для чего мы живем на свете, - мировая социалистическая революция!.. Спросите любого из нас: при чем тут мировая революция? - он ответит непонимающим, рассеянным взглядом. Исторического опыта у нас -никакого. Чего мы ждем - того, что воодушевленные нашим заступничеством народы станут освобождать себя сами? Пусть восстают, мы поможем всем! Пусть избирают ту государственность, которая им по душе, - мы жизнями своими ее обеспечим. Так преломляется происходящее в наших девственных душах. Нет бескорыстнее помощи, чем та, которую предлагаем мы; мы счастливы тем, что кому-то необходимы!.. Как гордимся мы своей родиной в это памятное утро!.. Мы живем всем напряжением наших юных сил, хоть никто и ничего еще не потребовал от нас. Предчувствие необычной судьбы - разве это само по себе не есть счастье? Здоровая, нормальная молодость, - что, в сущности, нужно ей еще, кроме этого горделивого ощущения своей сопричастности благородному - непременно благородному! - делу?.. Вы зайдите в студенческую аудиторию, взгляните на наших парней. Они молча улыбаются своим мыслям, как улыбается человек после окрылившего его свидания: он полон им до краев и не говорит ни слова. О чем они думают, эти юноши с тяжелыми значками ГТО на ковбойках, - о том, что мировая революция без них не обойдется? Счастливые! Но и мы, девушки, торопливо вспоминаем, что тоже не лыком шиты: мы разбирали и собирали пулемет, и стреляли в тире, и в детстве, на пионерских сборах, учили дорожные знаки и азбуку Морзе. Мы сестры милосердия, на худой конец, - долго ли научиться!.. "Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его..." Мы хоть сейчас готовы перевязывать горячие раны!.. ... Неужели же сейчас, в этом наэлектризованном состоянии, в котором мы все находимся, мы должны слушать лекцию о французском символизме? Немыслимо. Но, как и вчера, и позавчера, в той далекой-далекой жизни, звонит звонок, и в аудиторию входит лектор. Он так же взволнован, как и мы, - да и намного ли он старше нас, наш Борис Абрамович Этинген!.. Он и погибнет очень скоро погибнет - рядом с такими же, как мы. А сейчас он садится в любимую свою позу, сведя под подбородком легко касающиеся друг друга пальцы, оглядывает аудиторию никуда не торопящимся, понимающим взглядом и говорит необычное: "Товарищи, поздравляю вас!.." Такой же, как мы. И слова говорит именно те. в которых мы прежде всего нуждаемся. Лектор по-прежнему смотрит на нас поверх своих сведенных под подбородком, слегка поигрывающих пальцев - и молчит, откровенно наслаждаясь полнотой, законченностью этих минут, высокой концентрацией жизни, в них заключенной. Бережно отмеряет каждую, не торопится никуда. Так же как и мы, словно боится расплескать это ощущение сопричастности, это горделивое предчувствие завидной, не каждому, не часто, не на черный день дарованной судьбы. Потом напоминает - и нам, и самому себе - нехотя, со вздохом: - Что ж, товарищи. Молотов сказал - всем оставаться на своих местах... И мы - тоже нехотя, тоже со вздохами - принимаемся за французский символизм - если родине нужно от нас только это!.. И вот мы на митинге - мы тесно сидим на скамьях, спрессованы в дверях н проходах. Мы едины во всем - так мы это все ощущаем. Едины все - от седого профессора до розового первокурсника. Такие мы. И если профессор истории будет вдумчиво повествовать об исконных судьбах, освобождаемых нами земель (не очень правдиво повествовать и не очень точно, но не нам же, в пашем дремучем невежестве, уличать его в этом!), если профессор будет, таким образом, подводить, так сказать, теоретическую базу. то первокурсник рванется на трибуну лишь затем, чтобы заверить партию, заверить любимого вождя в нашей готовности немедленно, по первому зову... Как любим мы сейчас этого человека на портрете, как легко усматриваем доброту и мудрость там, где, возможно, нет ни доброты, ни мудрости, - в его едва пробивающейся улыбке победительного честолюбия. Нам хочется добра - и мы видим добро, - это все так несложно, в сущности!.. Да и как нам не любить его сейчас, если он уверенно и спокойно ведет нас к тому, что мы и есть, он так нас осчастливил сегодня!.. И когда звучит здравица в его честь, даже самые сдержанные из нас хлопают самозабвенно, не щадя ладоней. И вот ведь что интересно: ни один из нас не вспоминает недавнего - того, как этот человек, округло сложив на животе руки, просто и буднично, словно ничего естественнее этого нет, фотографировался рядом с облизанным, словно новорожденный теленок, Риббентропом... Мы горестно недоумевали тогда, но мы не сомневались: значит, это действительно необходимо. Почему же теперь - если так это все было необходимо - почему теперь мы не усматриваем ни малейшей связи между этой недавней, месяца не прошло, встречей и событиями 17 сентября?.. Ни единой мысли о сговоре: с фашистской Германией - сговор! Ни единой мысли о разделе Польши - что мы, империалисты?.. Мы идем на запад, потому что немцы уже в Варшаве,- только так. Идем защищать, идем освобождать только! Бескорыстные, мы вовсе не думаем о том, что отодвигаем нашу же границу от жизненных центров! Мы готовы защищать любую государственность, да, любую, которую изберут освобожденные нами народы, - но разве сомневаемся мы хоть на миг, что государственность эта будет советской!.. Ни малейшего исторического опыта, ни тени политического цинизма. Доброта и глупость, только! Высочайший душевный взлет, душевная переполненность, музыка мировой революции, победно гремящая в ушах, - музыка, которую только мы и слышим... Сколько грязных газетных листов мы еще оживим, отогреем своим дыханием!.. О мои сверстники, мои глупые, чистые, удивительные мои друзья!.. Не тогда ли и в самом деле, не в это ли памятное утро старуха история ходила между нами и, по-хозяйски прищурясь, заглядывала в наши лица, прикидывала - как получше распорядиться ей этим бескорыстием, этим бездумием? Печи, что ли, топить - такими! - конопатить щели, мостить мосты?..

2. ОСЕНЬ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОГО

В институт приехал секретарь горкома. Разговаривал с руководством института, выяснял, каковы настроения студентов, можно ли рассчитывать в случае чего... И руководство института, и партком заверили уважаемого товарища, что рассчитывать в случае чего - можно. Так и началась отправка на педагогическую работу досрочно. Говорилось: в связи с военной мобилизацией оголился педагогический фронт. Студентам-старшекурсникам предлагалось - тем, кто хочет, конечно, неволить не будут никого, - предлагалось бросить учебу, ехать, не закончив образования, на Дальний Восток, на смену ушедшим в армию учителям. Институтское руководство обещало со своей стороны: вызовем на экзамены всех до одного, дипломы не пострадают... Варя Свиридова стояла на трибуне, как на горной вершине - дышалось так же,- и, чувствуя, как нестерпимо блестят у нее глаза, от стоящих в них непроливаюшихся слез, с волнением смотрела, как вспыхивают в рядах наспех написанные заявления, идут отовсюду. Спартак Гаспарян, сидевший в первом ряду, то и дело приподнимался, чтоб передать очередное заявление Варьке, и, быстро прочитывая подпись, дважды повторял ее потише Варьке, а погромче - слушающей и не слушающей его, взволнованно гудящей аудитории: "Деревянко! Федосова! Заовраженко!.." И Варя каждый раз откликалась всем существом: "Так и знала! И про тебя - так и знала! Очень хорошо, молодец!.." А потом сидела в горкоме у Ани Михеевой, говорила: - Отпусти и меня, не могу я!.. Это просто несчастье Варькино было, просто несчастье - то, что по партийной линии она вынуждена была подчиняться такому человеку, как Аня. Собственно, она уже и не Аней была, Михеева, а Анной Степановной. это Варька еще по комсомолу помнила ее как Аню. Михеева. как это и часто бывало с ней, смотрела не в глаза собеседнику; а в стол, сухо отвечала: - Удивляюсь тебе, Свиридова! Такая сложная обстановка, а ты громадную организацию собираешься бросить на произвол судьбы... - Почему "на произвол судьбы"? - протестовала Варька. - У меня заместитель толковый, Глеб Масленников, с третьего курса. С третьего курса не срывают пока... Аня поморщилась на нечаянное Варькино словечко "срывают". - Мы руководители, - продолжала Варька, отмахнувшись от несущественной своей обмолвки. - Мы не погонялы какие-нибудь. Должны люди видеть, что в случае чего - мы в первых рядах... - Наша работа тоже не легкая, - по-прежнему глядя в стол, так же сухо отвечала Аня. - Слушать я этого всего не могу!.. Что-то было в Варькином голосе - такое, от чего Михеева на своей высокой должности как-то отвыкла, но не сочувствовать тоже не могла. Поэтому Михеева все-таки оторвалась от драгоценного своего стола и взглянула на Варьку заинтересованно и прямо. - Ты какого года рождения? Видишь, не девочка все-таки. Это ребятишкам хорошо - срываться, ехать. У них вся жизнь впереди. А мы должны о себе подумать: дорвалась до учебы - учись... "Это, положим, верно!" - отметила про себя Варька. В последние дни она и сама говорила себе: "Идиотка полоумная! Дорвалась до учебы - учись..." Но ни раньше, ни сейчас не позволила этой мысли утвердиться, пустить корни. Не была бы она собой, попросту бы жить не смогла, если бы не сделала сейчас всего, что от нее зависит. - Мальчишкам нашим после института в армию идти - вот что у них впереди, сказала она. - Ну и что? - Им бы тоже - учиться. - В армию их пока не возьмут. - Ты - знаешь! - А ты знаешь, что возьмут? Аня уже спохватилась. Глянула голубыми, человеческими глазами и, спохватившись, опять опустила их в стол. Сама Аня почему-то воли себе не дает, эмоции не распускает. Недаром про таких, как она, говорят: "Солдат партии". Солдат и есть: стой, где приказано, делай, что велят... Было и с нею, все было: куда угодно, подальше бы! Не пустили. На повышение двинули. "Кадрами, - сказали, - разбрасываться не будем..." Теперь всё, захлопнулась крышка: опыта с каждым годом побольше, цена работнику повыше... - Все. Свиридова! - сказала Михеева - таким тоном, что Варька поняла сразу: разговор действительно весь. - Кадрами разбрасываться не будем. Год предстоит трудный, сама должны понимать... - Я понимаю... Совестно мне! Варька при этих словах улыбнулась - совсем так, как при исключении Аси: дескать, пусть уж товарищи извинят ее очевидную слабость... Не желала Аня вникать во все эти тонкости. В ее душевные тонкости никто не вникает! - Совестно, не совестно - детский разговор. Всё. Имеешь еще вопросы? - Какие же... Но какой народ оказался на курсе, какой народ! Миша Заовраженко, например. Широкогрудый, крепкий, в неизменно свежей рубашечке - не поверишь, что живет в общежитии! - с доброй, веселой такой мордахой, в круглых очках. Мишук, Мишенька! На записках вместо подписи рисовал медвежонка. Так вот посмотришь в такое лицо, как у Заовраженко, и всего человека видишь сразу. Хоть садись и пиши с него роман о положительном герое современности. Миша полюбил Майку Костенецкую со второго курса - полюбил так, как очень чистые и очень цельные люди любят. Варька не раз невольно следила за тем, как Мишка, едва прозвучит звонок с лекций, срывается с места. И вот спешат, спешат они с Майкой навстречу друг другу, скользят, прокладывая себе дорогу в заполнившей вестибюль толпе, стремятся друг к другу так, словно вот сейчас, сейчас кончится запас кислорода в их легких, - чтоб, соединившись наконец вновь набрать воздуха на следующие пятьдесят минут лекций. Мише Заовраженко Варя специально говорила, сама не веря, что достигнет чего-нибудь, так, для очистки совести: - Возьми заявление свое, не езжай. Честное слово, управятся без тебя... Он только головой мотал: - Не могу я. - Умрешь ты без Маечки своей. Миша улыбался жалобно. Что он мог сделать! Он руки бы себе поотрубал ради Маечки, подвиг бы небывалый для нее совершил, но личное предпочесть общественному - так это все называлось бы! - даже мысли подобной не могло быть у такого человека, как Миша. Личное - и общественное! О личном не только говорить - и думать-то было зазорно. Эта проблема с детских пеленок была решена: не для личного такие люди, как Миша, рождались на свет!.. И вот они стоят на перроне, люди, пренебрегающие личным, - Миша Заовраженко и Майка Костенецкая. В лицах ни кровиночки, держатся за руки, не сводя друг с друга глаз, улыбаются дрожащими губами. А вокруг - что творится вокруг! На перроне ступить негде, - кажется, весь институт пришел проводить добровольцев. Гремят трубы духового оркестра, заглушают бессмысленные слова прощания, окрики, смех, даже песню, которую поют девчонки вокруг признанного институтского хормейстера, географа с четвертого курса, - он улыбчиво и в то же время серьезно дирижирует ими на прощанье с вагонной подножки. Варька торопится вдоль низко вдавившегося в платформу состава. В толпе, где мелькало сизое от проросшей с утра щетинки, смеющееся лицо Спартака Гаспаряна, разглядела несчастную Женьку: Женька строптиво отвернулась, встретив Варюхин взгляд. Целое дело! Варя пробилась к ней, обняла, на миг прижалась щекой к Женькиному плечу: - Не сердись, не надо. - Никогда тебе этого не прощу! - горестно ответила Женька. Потому что это Варя настояла, чтоб Женьке вернули ее заявление: девчонка только ходить начинает заново - мало ли что может случиться на краю земли! - Я же молчала,- напомнила Варька.- Я ни слова не говорила, пока не выяснилось, что Дальний Восток. - Все равно! - Михрютка ты! - это было любимое Варькино ругательство - "михрютка". Вместе останемся... Женька не слушает. Не до Варьки ей сегодня - и правильно: люди уезжают. Вон Спартак уезжает, любимый Женькин дружок. Варя постояла рядом, посмотрела, как крутится в обступившей его толпе некрасивое, милое лицо Спартака, поспешила дальше. Радующимся взглядом скользнула по сутуловатым плечам Глеба Масленникова: пришел-таки провожать, чертушка! Говорил: "Не приду, глаза бы мои не смотрели, безобразие это все..." Что ему, спросить, безобразие? Вечно несет абы что!.. Крупные, сильные руки Глеба обнимают теснящихся к нему. польщенных девчонок. И Варя, не желая того, невольно отмечает, что беленькая эта, Глебова однокурсница, не едет никуда,- вовсе незачем ее так вот особенно обнимать. Гремят, гремят трубы, и в реве их не слышно ни паровозных гудков, ни звуков вокзального колокола. Мягко трогается состав. Двигается за признанным институтским хормейстером толпа провожающих, "...Три танкиста, три веселых друга..." - обдает на миг Варьку в грохоте бесчувственных труб. Во всех окнах, во всех тамбурах - лица, лица, улыбки, торопливые взмахи рук. Миша Заовраженко, вцепившийся в поручни последнего вагона, изогнулся над рельсами, словно изготовился к прыжку. - Осторожно, эй! - испуганно восклицает Варька. Не слышит он. Состав изгибается, скрывает его из глаз. Кто-то сослепу натыкается на Варю, и она, обернувшись, крепко охватывает рвущуюся за поездом Майку, прижимает ее к себе. Майка смотрит вслед поезду ничего не видящими, сухими глазами, беззвучно шепчет что-то. - Ты что? - Не хочу,- говорит Майка, не глядя на Варю.- Нельзя так. Не хочу. Гуляет над быстро пустеющим перроном холодный осенний ветер, несет, завивает под ногами истоптанные цветы, конфетные бумажки, всякий вздор.