- Это будет своеобразное шефство, если вы ничего не имеете против, слушатель Левинсон.
Через несколько дней к Левинсону подошел Коршунов.
- Мне поручено помочь вам, - сказал он, прямо глядя в глаза Левинсона.
- Вам?!.
- Да, мне. Чем могу быть полезен?
- Но, право, я не знаю...
- Именно потому, что вы не знаете, вас и прикрепили ко мне. Вы живете в общежитии?
- Да.
- Я живу недалеко. Запишите адрес: Арбат, восемь, квартира пять. Сегодня вечером вы можете прийти ко мне?
- Да, могу.
- Я буду ждать вас к десяти часам.
Коршунов круто повернулся и отошел.
Ровно в десять часов Левинсон пришел к нему, и до двенадцати часов они говорили о стратегии, и многое, чего раньше Левинсон не понимал, Коршунов объяснил ему.
С тех пор Левинсон стал регулярно ходить к Коршунову.
Долгое время, несколько недель, их отношения были подчеркнуто холодными, и неприязнь Коршунова была для Левинсона мучительнее, чем когда-либо раньше, так как ему приходилось почти ежедневно видеться с Коршуновым и принимать помощь Коршунова.
Долгое время Коршунов был вежлив, как дипломат, сдержан, официален и не замечал или делал вид, что не замечает, как мучается Левинсон.
Левинсону Коршунов нравился еще больше, чем раньше. Несколько раз Левинсон пытался начистоту поговорить с ним, но всякий раз тон Коршунова пресекал эти попытки в самом начале, и Левинсон замолкал на полуслове. Отношения их оставались прежними.
Левинсон не мог забыть, как Коршунов отзывался о нем, и шефство Коршунова казалось ему оскорбительным, и все труднее становилось приходить на Арбат.
Левинсон буквально заставлял себя идти и часто, прежде чем постучать, в нерешительности останавливался перед дверью Коршунова.
Левинсон хотел было поговорить с профессором стратегии, но он не знал, как рассказать профессору о своих переживаниях. В то же время Коршунов очень помогал Левинсону в учебе.
Один раз Левинсон не выдержал: он просто не пошел к Коршунову.
На следующий день рано утром Коршунов постучал в дверь Левинсона. Левинсон делал гимнастику. Он стоял совершенно голый на коврике посреди комнаты, и морозный воздух врывался в настежь раскрытое окно. В руках у Левинсона были гантели. Не переставая делать гимнастику, Левинсон крикнул: "Да!" - и повернулся к двери, когда Коршунов был уже в комнате. Несколько секунд оба стояли молча, с удивлением глядя друг на друга.
Коршунов рассматривал Левинсона, как будто он видел его в первый раз. Левинсон был прекрасно сложен. У него были тонкие ноги и руки с длинными эластичными мышцами, и грудь и живот его были развиты. Его мускулатура не производила впечатления грубой и неуклюжей силы, как бывает у гиревиков и борцов, и не была разработана с расчетом на внешний эффект, как бывает у гимнастов. Левинсон скорее был немного слишком тонким и хрупким, но голым он выглядел как профессиональный спортсмен, а когда Левинсон был одет, нельзя было предположить, что у него такое тело. Летний загар еще не прошел, и кожа Левинсона была ровного шафранного цвета.
Растерянно глядя на Коршунова, Левинсон переминался с ноги на ногу. Коршунов улыбнулся.
- Я думал, вы больны.
- Я? Что вы. Нет, но...
- Почему вы не пришли вчера?
Левинсон положил гантели на пол, и когда он нагнулся, Коршунов видел, как мягко напряглись мышцы у него на спине. Левинсон взял халат с кровати, надел его, закрыл окно и пододвинул Коршунову стул.
- Садитесь, Александр Александрович.
Коршунов не садился.
- Почему вы не пришли ко мне, Левинсон?
- Простите Александр Александрович. Я никак не мог... Я...
- Я ждал вас весь вечер.
- Простите.
- Приходите сегодня. В девять. Хорошо?
- Хорошо, приду.
Коршунов повернулся к двери.
- Александр Александрович, - сказал Левинсон и шагнул за ним, краснея от волнения. - Александр Александрович, вам не надоело возиться со мной?
Коршунов обернулся и помолчал, прежде чем ответить.
- Нет, не надоело.
- Вы, конечно, знаете, что мне передали все, что вы говорили обо мне, и я, Александр Александрович, все время хотел...
- Перестаньте, Левинсон. Все это совсем не так, как вы думаете.
- Нет, Александр Александрович. Я давно хотел сказать вам. Я чрезвычайно благодарен, и я...
- Перестаньте, Левинсон, говорю вам. Вы не успеете одеться и из-за этаких лирических изъяснений на лекцию диамата пойдете голышом.
- Я прошу вас, Александр Александрович...
- Я прошу вас, Левинсон, пожаловать ко мне вечером к девяти часам, а сейчас вам необходимо одеваться.
Коршунов ушел. Левинсон оделся и пошел на лекцию.
Днем он видел Коршунова на лекциях и в коридорах Академии, но не говорил с ним.
В девять часов вечера Левинсон сидел в комнате Коршунова. Коршунов ходил из угла в угол, молча курил и улыбался каким-то своим мыслям. Левинсон был мрачен. Он решил во что бы то ни стало довести до конца начатый утром разговор и никак не мог начать, и видел, что Коршунов понимает это.
- Утром я хотел сказать, Александр Александрович... - наконец решился Левинсон, но Коршунов перебил его.
- Погоди, - сказал Коршунов. - Погоди, Левинсон. Сначала я скажу тебе то, что хотел сказать уже давно, а не сегодня утром.
- Я тоже давно, Александр Александрович.
- Погоди, говорю.
Коршунов остановился посреди комнаты. Он стоял, широко расставив ноги и нагнув голову. Левинсон тоже встал.
Коршунов подумал о том, что они стоят друг против друга, будто готовясь к драке, и улыбнулся. Левинсон нахмурился.
- Я, Левинсон, плохо думал о тебе и плохо говорил о тебе, и я был неправ. Теперь уже давно я узнал тебя и уже давно думаю совсем не так, как раньше. Я виноват, но ты, может быть, поймешь меня. Ты показался мне очень чистеньким. Понимаешь? У меня в Средней Азии есть командиры и красноармейцы - твои ровесники, и они живут как на войне и хорошо знают, что такое смерть, и кровь, и жажда, и жара, и мороз. Понимаешь, Левинсон? Я вспомнил о них, встретясь с тобой, и ты показался мне чистеньким счастливчиком. Теперь я знаю тебе цену, но тогда я думал иначе, и мне было обидно, что вот ты в Академии и с тобой нянчатся, и с тобой носятся, и ты не имеешь даже представления о том, что такое война, что такое бой, а твои ровесники уже годы прожили в боевой обстановке, и война для них - не игра, не маневры и не книги. Понимаешь, Левинсон? Понимаешь, спрашиваю?
Левинсон молчал.
Коршунов раскурил трубку.
- Давай погуляем сегодня, - сказал он.
Молча они оделись и вышли.
На лестнице, на площадке второго этажа, Коршунов остановился и тихо сказал:
- Все-таки ты многого не понимаешь еще, Левинсон.
Левинсон снова промолчал, и Коршунов не видел его лица, потому что на лестнице было темно.
По улице они зашагали быстро и шли в ногу, широкими шагами.
Левинсон молчал и глядел прямо перед собой.
Коршунов смотрел по сторонам, тихонько посвистывая, и косился на Левинсона.
Они шли по освещенным улицам, и на земле лежал снег, и огни реклам, и фонарей, и витрин магазинов были еще более яркими от снега. Окна домов были освещены, но верхние этажи домов были темнее нижних этажей, потому что нижние этажи сплошь были заняты магазинами. Огни города отбрасывали пламенный отблеск на темное небо, и казалось, будто где-то пожар, - такое было светлое небо над лиловыми и коричневыми массами крыш.
На тротуарах двигалась вечерняя толпа, и у входов в кинематографы были очереди, и на улицах стоял гул от человеческих голосов, и гудели автомобильные сигналы, и звенели трамваи.
Коршунов глядел по сторонам и несколько раз оборачивался. Одна женщина, высокая, в модной шляпе и меховом пальто, тоже обернулась и пристально посмотрела на него. Коршунов улыбнулся, и женщина улыбнулась еще несколько раз, и, заворачивая за угол, Коршунов видел, что она смотрела ему вслед.