Где?

Мелькнула совсем идиотская мысль: быть может, вся его жизнь, включая написанные книги, рождение детей, измену Дарьи и прочие радости и печали, ему приснилась?

Воздух внутри цветочного павильона задрожал, как если бы был составлен из невидимой мозаики, но вдруг началось землетрясение, обозначившее его структуру. Немыслимым усилием воли (мысли?) Берендеев удержал стеклянный цветочный мир от распада. Он понимал, что необходимо проснуться, но боялся проснуться, потому что даже приблизительно не представлял, где проснется и проснется ли вообще.

Странно, но единственной ценностью в стеклянном цветочном мире, вообще во Вселенной, вдруг предстало… собственное ускользающее сознание. Оно было значительно объемнее, глубже и многозначнее, нежели личность Берендеева, потому что вбирало в себя чужой (не прожитый Берендеевым) опыт. Оно являлось ключом (отмычкой?) ко всему. Берендеев понял, что существует, пока контролирует свое, пусть даже превратившееся в ржавчину (сам Берендеев, впрочем, так не считал), сознание. Но у него не было опыта взломщика. Он не знал, как открывать отмычкой замки на дверях, ведущих… куда?

— Ты прав. — Берендеев обратил внимание, что Климова разговаривает с ним не открывая рта. — единственное, что имеет значение, что представляет определенный интерес, поскольку является исходным строительным материалом для того, что понимается под Вселенной, — это сознание. Но естественно, не всякое сознание. План и свобода — категории не столько социально-общественные, сколько надмирно-космические. Это чередующиеся ступеньки лестницы. Внутри каждой свободы подразумевается некий ограничивающий ее план, точно так же, как внутри каждого плана прорастает, подтачивая его основы, свобода. Перед сознанием, преодолевшим силу земного притяжения, открываются безграничные возможности, но это не значит, что оно не должно быть структурировано в соответствии с очередным планом, регламентирующим положение и состояние освобожденного сознания.

У Берендеева возникло ощущение, что он сидит на лекции по диалектическому или историческому материализму, а может, даже по научному коммунизму.

— И этот план — ты? — спросил он, из последних сил удерживая рвущееся (куда?) сознание. Оно рвалось куда-то на лекциях по общественным наукам в давние студенческие годы и позже, когда еще не писатель-фантаст, а журналист Руслан Берендеев работал в редакции газеты и посещал семинар в Университете марксизма-ленинизма. А еще ему казалось, что прямо посреди цветочного павильона он вскочил на спину невидимой необъезженной лошади и что лошадь сейчас его к чертовой матери сбросит.

Внимание Берендеева привлекло странное — зеленое (как положено), но абсолютно геометрически правильное, как книжная страница, — растение-лист в одном из керамических горшков. Приглядевшись, Берендеев убедился, что лист на манер небольшого, поднятого над горшком паруса нетерпеливо трепещет, ожидая попутного ветра. Лишь мгновение Руслан Берендеев смотрел на живой лист-парус, но этого мгновения было достаточно, чтобы понять: там, внутри, точнее, за зеленой «дверью», — очередной мир (и так до бесконечности), куда сознание Берендеева может ускользнуть, как таракан за отклеившиеся обои, провалиться, как браслет в унитаз; что мир (миры), в которых он находится вместе со своим освобожденным сознанием, переполнены, подобными зеленому над цветочным горшком парусу, предметами-дверями, цель которых — завладеть сознанием Берендеева с помощью бесчисленных перемещений его внутри миров.

Зачем?

Словно в подтверждение его мыслей, на зеленом листе вдруг стали появляться… буквы неизвестного какого-то алфавита со знаками препинания, напоминающими лепестки цветов.

— Какие планы могут быть во сне? — с трудом, как гвоздь от магнита, оторвал взгляд от коварного геометрически правильного растения-книги Берендеев.

— Не всякое сознание представляет собой ценность, — с интересом и даже с некоторым уважением, хотя, быть может, это только показалось писателю-фантасту Руслану Берендееву, посмотрела на него Климова, — а лишь сознание, овладевшее своей энергетической сущностью. Тебе только что это удалось. Ты находишься в другом мире, но ощущаешь себя, как если бы в здравом рассудке, то есть со всем своим жизненным опытом, воспоминаниями и представлениями находился бы в своем.

— В другом мире? — Берендеев решительно распахнул дверь стеклянного павильона.

Дождь ослабел. По проспекту, разбрызгивая воду, неслись машины. Их лобовые стекла странным образом захватывали часть крыши, отчего машины казались какими-то глазастыми. Берендеева немало озадачил черный двухэтажный джип с белыми, напоминающими бивни мамонта бамперами. Таких в Москве он еще не видел. Не видел Берендеев и неоново светящихся на колесах дисков. Определенно это был Кутузовский проспект сразу за тридцатым домом. Проходившие мимо цветочного павильона люди говорили по-русски. И в то же время это был не вполне Кутузовский проспект. Во всяком случае, Берендеев не помнил на противоположной стороне длинной и узкой, в причудливом смешении мавританского и готического стилей башни с опять-таки светящимися сквозь пелену дождя часами. Какой-то избыточно дробный был у них циферблат, как будто сутки здесь состояли не из два раза по двенадцать, а из гораздо большего количества часов.

— У тебя есть шанс узнать вечность, — услышал он голос Климовой, — и для этого тебе надо всего ничего: избежать искривления, коррозии сознания. Ты не должен думать о земной выгоде, находясь в энергетическом теле. Массовое искривление, коррозия сознания нарушает порядок вещей, как если бы в луковице вдруг начнет гнить один из внутренних слоев. Такая луковица становится мягкой. Она начинает вонять, и эта вонь проникает сквозь границы миров, заставляя их обитателей ходить в противогазах.

Вдруг зазвонил колокольчик над дверью. Берендеев едва успел опуститься в черное кожаное кресло. Однако вошедшие в павильон парень в белом и почему-то совершенно сухом плаще (а между тем Берендеев был уверен, что они приехали не на машине) и стриженная наголо девушка с серебряным конусом на подбородке не обратили на него никакого внимания. Они купили два букета гвоздик, расплатившись с помощью пластиковой карточки.

Только когда они закрывали дверь, Берендеев ощутил вместе с тонким ароматов духов (от девушки) и терпкого одеколона (от парня) смутную волну враждебности, как если бы был насекомым, которому другие насекомые давали понять, что ему здесь летать (ползать, скакать) не следует.

— Я больше тебя никогда не увижу? — спросил он у Климовой.

— Не знаю, — вышла из-за кассы Климова, — но ты можешь не спешить… блестя космическими (вороньими) глазами, принялась медленно расстегивать на себе блузку.

Вспомнив, что на юбке у нее нет ни «молнии», ни застежек, Берендеев прямо-таки впился взглядом в ее скользящие по гладкому белому материалу пальцы. Блузка под пальцами Климовой в отсутствие пуговиц расстегивалась, распадалась по воротнику, раздвигалась, как та самая луковая (только не гниющая, а сверхсвежая, без малейшего запаха) кожура, сама собой.

— Ты еще не испытывал подобного. — опустилась к нему на колени, прижалась грудью Климова.

— Потеря энергетической девственности ведь не обязательно сопровождается физической смертью? — поинтересовался он, искренне желая проснуться и не менее искренне желая овладеть Климовой, снявшей юбку и явившей его взору смуглую и блестящую, как бы отлитую уже не из воды, а из сваренной сгущенки (Берендеев не сомневался, что точно такая же она и на вкус) грудь.

Климова не ответила.

Берендеев подумал, что если подобное состояние (он не знал, как его выразить: как если бы окружающий мир — воздух, стеклянный павильон, черное кожаное кресло, синтетический ковер на полу, цветы в вазах, горшках и в прозрачной пленке, как в презервативах, — сотрясался от ядерного какого-то (тотального) оргазма, писатель же фантаст Руслан Берендеев был бы помещен в самый эпицентр — на место вождя? — этого преобразующего мир тоталитарного оргазма) продлится еще немного, не обидно будет и умереть.