Хозяин высунулся до пояса:

— Что?

— У Прокофьевны инфаркт, — буднично сообщила Инна. — Похороны завтра.

Из-за сарая вышли одинаковые Вова и Дима в одинаковых белых майках, только у одного в руках была малярная кисть, а у другого — валик.

— Как же так? — беспомощно спросил Миша. После слов Инны прошла уже целая минута, и считать, что ослышался, больше не имело смысла.

— Ай-яй-яй, — сказал, кажется, Вова. — Жалко.

Анатолий, ни слова не говоря, прикрыл шторы. Через несколько секунд его высоченная фигура обнаружилась на пороге.

— В котором часу похороны?

— В два, — сказала Инна.

— Так, — сказал Анатолий.

Миша закрыл капот. Побрел к дому, сел на краешек скамьи.

— Так, — повторил Анатолий. — Ты с невесткой говорила насчет поминок?

— Да, — Инна кивнула. — Продуктов не надо. Денег я дала.

— Она что, болела? — не к месту спросил Миша.

Анатолий вздохнул:

— Да нет, здоровая баба, ты же видел. Жизнь — такая штука… Машину починил?

— Нет, — сказал Миша тихо. — Я вообще не знаю, что с ней. Все в порядке, а не заводится… Я думал помощи попросить, ну, у водителя какого-нибудь, механизатора…

— Организуем тебе механизаторов. Ладно, давай обедать.

И сели за стол. Разговор сперва был все о Прокофьевне — какая она славная тетка и как ее родственники теперь будут делить наследство. Оказывается, младший сын Прокофьевны уже три месяца сидел в тюрьме, приближался суд, и по всему выходило, что парню впаяют по первое число. Пьяная драка со смертельным исходом. От Прокофьевны разговор свернул на хозяйственные темы; реплики раздавались все реже, под конец обеда слышно было только звяканье вилок да сипение закипающего чайника.

Миша гонял мух, кружившихся над столом, и тупо думал о том, что еще вчера вечером Прокофьевна сидела на этой вот скамейке, напротив. И обещала помочь Мише с машиной. И еще думал, что любой ценой нужно добраться до телефона и позвонить Юльке и маме. Потому что скрыть «приключение» уже не удастся, они будут ждать его уже сегодня вечером. Плохо. С маминым-то сердцем, с Юлькиной фантазией…

После обеда Анатолий неожиданно позвал всех к себе. В его комнате обнаружилась видеодвойка «Панасоник». Расставили скрипучие стулья, уселись перед экраном, и хозяин вытащил из старого комода кассету с суперновым голливудским боевиком, отчего у Миши сам собой разинулся рот — фильм только что вышел. Каким образом кассета попала к Анатолию, оставалось только гадать.

Близнецы смотрели кино по-детски азартно, Инна — равнодушно, а хозяина Миша не видел, потому что тот сидел за спиной. Наконец изрядно потрепанные герои остались наедине, и на фоне их затянувшегося поцелуя по экрану поползли титры.

— Класс, — сказал Дима.

Вова потянулся, хрустя суставами. Миша вспомнил, где он находится, и на душе сделалось сумрачно.

— Спасибо, — он поднялся. — Ну, я в село схожу, пока светло, может быть, договорюсь с кем-нибудь, чтобы машину посмотрели…

— Сегодня уже ничего не будет, — Анатолий отдернул штору, впуская в комнату умиротворенное вечернее солнце. — Сегодня все уже за упокой пьют.

— А… — только и смог сказать Миша. — Но… мне еще позвонить надо.

— С почты, — сказала Инна. — Только почта до четырех. Опоздал.

Вечером он ни с того ни с сего вспомнил вчерашний крик и покрылся мурашками. Долго стоял, глядя в темное небо; ровно сутки назад Прокофьевна попрощалась с Анатолием и ушла по дороге через лес. Может быть, Прокофьевна тоже ЭТО слышала и испугалась? И умерла от инфаркта?

Жалко Прокофьевну… которую он видел раз в жизни. Все равно жалко. Миша подошел к машине, залез внутрь, положил руки на руль. Помедлил и включил зажигание, в глубине души надеясь на чудо. Вот сейчас рявкнет мотор, и можно будет ехать. Прямо сейчас, в ночь. А то почему-то кажется, что с маленького лесного хутора уже не выбраться никогда… Чуда не произошло. Надрывался стартер, мотор молчал. Аккумулятор заряжен, цепи в порядке, машина не заводится. Не стоило называть машину «ромео», это имя приносит несчастье. Прямо перед лобовым стеклом пролетела птица. Миша успел различить смазанное движение, свист рассекаемого воздуха…

И несколько секунд сидел, напрягшись, будто ожидая повторения вчерашнего вопля. Тишина. Только шум сосен.

Даже лежа в гробу, Прокофьевна казалась веселой. Так застыл на лице рисунок морщин — на улыбку. Наверное, она действительно была замечательной теткой. Не зря о ней плакало все село.

Впрочем, «все село» насчитывало от силы человек сто. Детей почти не было, и те не малыши — школьники. Одна-единственная кроха оказалась не местной внучатой племянницей Прокофьевны, привезенной родителями по случаю поминок.

Село плакало и пило; во дворе немаленького дома рядами стояли дощатые столы. Миша заставил себя хлебнуть самогона из мутной граненой стопки, потом выбрался из скорбной жующей толпы и поспешил на почту.

Улицы стояли пустые — ни людей, ни собак, ни скотины. Дома жили через один — половина зияла выбитыми окнами, в палисадниках царствовал пырей. Пыльное помещение почты было густо наполнено жужжанием осоловевших мух; пахло, против ожидания, не сургучом, а застарелым куревом. Фанерные стенки единственной телефонной будки едва держались. Телефон сперва молчал, потом трещал, наконец соизволил дать гудок. Вслушиваясь и обмирая, Миша набрал номер; почему-то он был уверен, что не прозвонится.

Юлька ответила сразу. Засмеялась и заплакала одновременно; так и есть, они ждали его и не дождались. «Слава Богу, слава Богу… как ты? Где ты? Здоров? Честно скажи… А? Что? Заглох? Говорили тебе, ну почему ты никогда не слушаешь… У тебя деньги еще остались? Что ты ешь? Скажи хоть, где это, где ты застрял, как тебя оттуда вытягивать…»

— Не надо! — кричал он в трубку, удивляя любопытную телефонистку, которая развлечения ради прослушивала разговор. — Не беспокойся, я починю машину и поеду… завтра! Я устроился тут… на квартире… Не беспокойся и маму успокой! Я не знаю, удастся ли еще раз перезвонить… Юлечка, все в порядке, вы не волнуйтесь!

Он хотел еще что-то сказать — но связь, разумеется, оборвалась. Телефонистка глядела на него с сочувствием; он расплатился и вышел на улицу.

Михаил нашел гаражи и даже договорился с каким-то парнем насчет ремонта машины, но через минуту парень куда-то пропал, а через полчаса обнаружился на поминках — уже «теплый». От злости и разочарования Мише хотелось врезать кулаком по забору, но он все-таки удержался и не врезал. Неудобно — поминки, у людей горе…

Ему снова поднесли поминальную чарку. Он поперхнулся, пролил, допил через силу. Опустился на подвернувшийся чурбачок, стал слушать разговоры.

Об усопшей уже все сказали. Теперь болтали кто о чем, но главным событием, оказывается, было возвращение из тюрьмы какого-то Игорька. Напрягшись, Миша сообразил, что это и есть непутевый сын Прокофьевны, тот самый, которому светил здоровенный срок и которого нежданно-негаданно выпустили. Нет, не на похороны матери. Вообще выпустили: дело, говорят, закрыто и суда, говорят, не будет. Вот так. А Прокофьевна дня не дожила. Да, вот жизнь-то…

Миша сидел, медленно пьянея от единственной чарки. Отчего-то вспомнилась ночь, тропинка к сортиру, голоса у ворот, длинная тень Анатолия и маленькая, круглая — Прокофьевны. «Счастливо и тебе. Спасибо…»

Миша вздрогнул.

Анатолия с его баскетбольным ростом невозможно было потерять в толпе. Вот и теперь — он поднялся из-за стола, но не стал протискиваться боком, а просто перешагнул через скамейку. Двинулся к выходу, высоченный, чуть сгорбленный, по обыкновению мрачный, даже, как показалось Мише, злой.

И, что примечательно, на его пути пьяненькие сельчане расступались. Поглядывали с непонятным выражением. Со страхом, может быть, а кое-кто с неприкрытой ненавистью. С минуту он размышлял, не остаться ли на ночь в селе. Потянул носом густой запах перегара, подумал-подумал, вздохнул и побрел за Анатолием.