Длинные и узкие рукава красного с черной полоской туркменского халата скрывали кисти рук Бек-Назара. Но когда он вынул из-за поясного платка тыквочку с жевательным табаком и насыпал порцию на ладонь, Шарипов увидел на этих руках белые бесформенные пятна. Из-за них еще в юности Бек-Назар попал в селение при лепрозории, хотя, как засвидетельствовал Маскараки, он был совершенно здоров.

— Значит, вы продали своего коня неизвестному вам человеку? — спросил Шарипов.

Узкие глазки Бек-Назара с эпикантусом — характерной для монголоидов особой кожаной складочкой, закрывающей слезный бугорок во внутреннем углу глаза, — еще больше прищурились.

— Да, я получил за него деньги.

— Вы слышали, что у Раджаба из кишлака Митта стоит найденный им конь, который прежде принадлежал вам?

— Нет, не слышал.

Бек-Назар медленно провел рукой по своей реденькой, клинышком монгольской бородке.

— Для чего вы в таком случае ездили в кишлак Митта? — спросил Шарипов.

— Я ездил в Савсор. Я только проезжал через кишлак Митта.

— Вы видели коня, которого нашел Раджаб?

— Видел. Но это был не мой конь. На нем было мое седло. Но конь это был совсем другой.

Да, этому Бек-Назару было достаточно одного взгляда, чтобы отличить чужого коня от своего, хотя эксперт-коневод гарантировал полное тождество.

— Расскажите еще раз о том, как к вам пришел этот человек в афганском халате, о чем разговаривал с вами, почему он обратился именно к вам.

— Я вам уже два раза рассказывал об этом.

— Расскажете еще раз. И будете рассказывать до тех пор, пока не скажете правды.

Бек-Назар снова и снова повторял свою версию. Он ничего не знает. Этого человека он видел впервые. Тот проходил по кишлаку, увидел коня Бек-Назара и попросил продать. Бек-Назар продал.

«Но почему Бек-Назар все-таки помогал этому человеку? — думал Шарипов. — Что ему нужно было? Деньги? Как Волынскому — слава?»

«Но как это писал Шохин? — вспомнил вдруг Шарипов. — Почему так много лет тому назад он подумал, что небо может стать для людей самым опасным и страшным местом? Что подсказало ему эти строки:

Нет такого места. И государственная безопасность — это действительно безопасность государства. И в этом Степан Кириллович прав. И в том, что важнее всего отличать главное от второстепенного, как говорил он о партийности, он тоже прав. Но нужно отличать. И просто сказать: «Если увидишь гадину, не думай, что отец ее был гадом, а мать гадиной, и обращались с нею гадко, и вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее…» Но нужно точно знать, точно отличать: гадина ли это? И еще неизвестно, к чему относятся слова Степана Кирилловича «если сможешь». К тому, сможешь ли раздавить, что всегда проще, или к тому — сможешь ли отличить…»

Слева круто вниз опускалась почти отвесная стена ущелья, и шума реки внизу не было слышно, а справа поднимался крутой глинистый склон, конь жался к этому склону, и Шарипов не знал почему: то ли потому, что это он, Шарипов, незаметно для самого себя машинально подтягивал повод справа чуть-чуть сильнее, то ли потому, что сам конь остерегался края узкой каменистой дороги.

«Может быть, и тот, за кем я еду сейчас, — думал Шарипов, — тоже умеет точно попадать по звуку… Но нет иного пути, иного выхода…»

В этой поездке его не ждало ничего, кроме трудной работы и огромной ответственности. Он должен был ехать в кишлак Митта один. Чтобы не вспугнуть. Чтобы не сорвать дела, которое налаживалось с таким трудом. Все следы вели в этот кишлак, где жил его старый дедушка Шаймардон, и оставалось только определить, кто же в этом кишлаке убил человека в афганском халате.

«Кто это?» — думал Шарипов. Он знал в Митта каждого человека. Там жили его родственники и друзья. Люди, которым он верил. Там не было новых людей. Следовательно, это был кто-то из тех, с кем он часто встречался, кого видел и знал. Человек, с которым он, профессиональный контрразведчик, ел с одного блюда плов, был шпионом. Убийцей. Снова и снова он перебирал в памяти соседей своего деда Шаймардона и снова и снова отбрасывал нелепые подозрения.

«Что же здесь главное? — думал Шарипов. — Что второстепенное?»

Когда он еще учился в школе, военруком у них был уволенный из армии по болезни старший лейтенант Мельников. Он казался им тогда странным человеком. Да он и был странным человеком. Когда он слышал о том, что кто-то из учеников читает книги, или огорчен тем, что получил плохую отметку по естествознанию, он в изумлении разводил руками: «Для чего это нужно? Лучше научитесь как следует располагать бруствер индивидуальной ячейки или займитесь материальной частью ручного пулемета системы Дегтярева. Немецкие фашисты готовят войну. А на войне вам будет нужен не Пушкин или этот Фирдоуси, нужно будет знать, сколько патронов помещается в диск и как устранить из патронника патрон с оторванной шляпкой».

Он устраивал для школьников военные игры и походы. Он организовал стрелковый кружок и каждый день после занятий собирал старших учеников и учил их стрелять. Он учил школьников строевому шагу и сверх программы штудировал с ними БУП — боевой устав пехоты, часть первая. Он был настойчивым человеком, этот Мельников. И большинство мальчиков — старшеклассников их школы стали военными. И действительно, всем им очень пригодилось все то, чему научились они у Мельникова, и не раз вспоминали они его добрым словом. И в самом деле, в бою значительно важнее было знать, как устранить без экстрактора патрон с оторвавшейся шляпкой, чем помнить наизусть последний монолог Чацкого.

И все-таки не только военрук Мельников, который считал свой предмет главным, сделал из них хороших воинов, а сделали их такими, что они могли противостоять великолепно обученной и отлично подготовленной немецкой армии, учитель таджикского языка, который прививал им любовь к Фирдоуси, Хайяму, Руми, и учитель русского языка, который читал им Пушкина и Грибоедова, и учитель истории и географии, и математики и физики. Попробуй теперь скажи, что здесь было главным, что второстепенным?

… Старый Шаймардон священнодействовал над пловом.

— Я здоров, совсем здоров, — повторял он, — но все-таки очень хорошо, что ты приехал и навестил меня, потому что я, как это бывает у стариков, плохо сплю, и ночью мне иногда кажется, что уже немного осталось, и я думаю о тебе, и жду тебя…

Шарипову было стыдно сознаться, что он приехал сюда не для того, чтобы свидеться со стариком, он улыбался смущенно и уклончиво отвечал, что служба мешала ему раньше навестить деда, но что вот теперь, когда у него есть дела в этих краях, он погостит у него…

— О, — смеялся старик, — я тебя никуда не отпущу.

Очень обрадовался встрече с Шариповым Володя. Шарипов улыбнулся про себя, когда услыхал, что Володя сначала спросил об Анне Тимофеевне, об Ольге и Машеньке, а лишь после этого о Тане.

— Машенька здорова, — сказал Шарипов. — А Таня очень ждет вашего возвращения. У нее все хорошо. И у вас тоже, — добавил Шарипов, ощущая какое-то особенное расположение к этому человеку, у которого все в отличие от него, Шарипова, складывалось ясно, просто и славно. — Кстати, Волынский уехал в Москву. И сколько мне известно, навсегда.

Вместе с Володей Шарипов пошел в колхозный сад, чтобы свидеться с Николаем Ивановичем — целые дни профессор проводил там со своими ловушками.

— Что случилось? — встревоженно спросил Николай Иванович, когда увидел Шарипова. — Да говорите же скорей! Дома что-нибудь?

— Нет, нет, — ответил Шарипов, — все в порядке. Я просто воспользовался несколькими днями отпуска… А кроме того, у меня здесь кое-какие дела.

— Ну что ж, очень рад, — успокоился Николай Иванович. — Расскажите же, как там наши? Что делает Ольга?

— Все хорошо. У нее все очень хорошо! — сказал Шарипов.