— И все это только из-за того, — возопил Альфред, вдоволь налюбовавшись подлостью, которая охотно прибегала к помощи подлецов, а теперь подло отказываюсь от нее, — все это только из-за того, что я осмелился задать самый простой и самый естественный вопрос!

— Вам следовало подождать, когда я сам найду нужным заговорить об этом. И нечего навязываться ко мне со своими Джорджианами, будто они перешли к вам в полную собственность, а в придачу к ним и я.

— Хорошо. Когда вам заблагорассудится изъясниться по этому поводу, проговорил Лэмл, — я к вашим услугам.

— Я уже изъяснился. Сказал, что вы прямо-таки отличились. И вы и ваша жена. И если вы и впредь будете так отличаться, я сделаю все от меня зависящее. Только не хвалитесь попусту.

— Я хвалюсь? — воскликнул Лэмл, пожимая плечами.

— И не воображайте, — продолжал его собеседник, — будто людьми можно вертеть, как марионетками, только потому, что в некоторых случаях жизни им не удается блеснуть, тогда как у вас это получается превосходно с помощью вашей умной и обходительной супруги. Значит, продолжайте в том же духе, и пусть миссис Лэмл продолжает в том же духе. Вот так-то! Когда я считал нужным, я держал язык за зубами, а когда надо было сказать что-то, я сказал и поставил на этом точку. А теперь, — с величайшей неохотой добавил Фледжби, — решайте, будете вы есть второе яйцо или нет.

— Не буду, — коротко ответил Лэмл.

— Правильно, а то как бы не пожалеть потом, — сказал Очаровательный, сразу повеселев. — Предлагать вам второй ломтик бекона было бы бессмысленным угодничеством с моей стороны, потому что вас замучает жажда. А хлеб с маслом будете?

— Не буду, — повторил Лэмл.

— А я буду, — сказал Очаровательный. И в этом шутливом подхвате реплики Лэмла прозвучала радость, так как если бы гость опять приналег на булку, Фледжби счел бы необходимым воздержаться от употребления хлеба до конца завтрака, а то и за обедом.

Ухитрялся ли этот молодой джентльмен (ведь ему было всего двадцать три года) сочетать в своей натуре стариковский порок — скаредность, с расточительностью, пороком, свойственным молодежи, загадка трудно разрешимая, так как проникнуть в его тайны было невозможно. Он понимал, что приличная внешность — это надежное капиталовложение, и любил хорошо одеваться. Однако все его движимое имущество, начиная с сюртука на плечах и кончая фарфором, который украшал его стол, покупалось по случаю, за бесценок, и каждая такая покупка, свидетельствуя о чьем-то разорении или чьем-то просчете, имела для Фледжби особую прелесть. Из-за скупости он играл на скачках очень осторожно, и если ему везло, становился еще прижимистее в делах, если же нет — морил себя голодом до следующего выигрыша. Странно, что деньги имели такую притягательную силу для этого осла, неспособного по своей тупости и скупости тратить их с большей пользой. Но кто во всем животном царстве так любит навьючивать на себя деньги? Конечно, осел, который не видит иных начертаний на небе и на земле, кроме трех сухих букв "Ф. Ш. П.", означающих не "фешенебельность, шик, пороки", как это бывает сплошь и рядом, а всего лишь "фунты, шиллинги, пенсы". Лисы тоже большие стяжательницы, но не всякая лиса сравняется в стяжательстве с ослом.

Очаровательный Фледжби выдавал себя за молодого джентльмена со средствами, но на самом деле он разбойничал на бирже в качестве маклера и давал деньги в рост под высокие проценты. Во всех его знакомых, включая сюда и мистера Лэмла, было что-то разбойничье, так как все они пошаливали в веселой зеленой дубраве мошенничества, начинающейся на окраинах Сити и на Фондовой бирже.

— А вы, Лэмл, — сказал Фледжби, уписывая хлеб с маслом, — наверно, всегда были дамским угодником.

— Всегда, — ответил Лэмл, заметно помрачневший после недавней отповеди.

— Вам это ничего не стоит, правда? — продолжал Фледжби.

— Я имею честь нравиться прекрасному полу, сэр, — проговорил Лэмл, хоть и хмуро, но с видом человека, который в таких вещах не волен.

— И женились тоже удачно? — спросил Фледжби. Лэмл улыбнулся (злобной улыбкой) и щелкнул себя по носу.

— Мой покойный родитель попал впросак с женитьбой, — сказал Фледжби. — Но Джор… как ее правильно — Джорджина или Джорджиана?

— Джорджиана.

— А я вчера все удивлялся, какое странное имя! Первый раз такое слышу. По-моему, оно должно кончаться на «ина».

— Почему?

— Да потому что музыкальный инструмент, на котором играешь, конечно, если умеешь играть, — называется окарина, — заговорил Фледжби, медленно ворочая мозгами. — А болезнь, которой болеют, — конечно, когда заразятся, — называется скарлатина. А с воздушного шара прыгаешь с парашюти… нет, не то. Так вот, эта Джор-джетта… то есть Джорджиана…

— Вы хотели что-то сказать о Джорджиане, — недовольным тоном напомнил ему Лэмл, так и не дождавшись продолжения.

— Я хотел сказать о Джорджиане, сэр, — заговорил Фледжби, рассерженный намеком на свою забывчивость, — что она как будто не очень напористая. Не из тех, которые берут приступом.

— Она кротка, как голубица, мистер Фледжби.

— Ну, разумеется, что же вы еще можете сказать! — огрызнулся Фледжби, немедленно ставший на стражу своих интересов. — Но пусть будет так: говорю я, а слушаете — вы. А я говорю, имея перед глазами пример моего покойного родителя и моей покойной родительницы, что Джорджиана, кажется, не из тех, которые берут приступом.

Уважаемый мистер Лэмл был наглец и по природе своей, и по всем навыкам. Видя, как Фледжби смелеет все больше и больше, он понял, что заискиванием тут ничего не добьешься, и грозно уставился в маленькие глазки своего хозяина, пробуя, не подействует ли на него иное обращение. Удовлетворенный ответом, полученным от этих маленьких глазок, он пришел в бешенство и с такой силой ударил кулаком по столу, что посуда на нем задребезжала и пустилась в пляс.

— Вы слишком много себе позволяете, сэр! — крикнул мистер Лэмл, поднимаясь со стула. — Вы дерзкий негодяй! Как прикажете понимать ваше поведение?

— Слушайте, — запротестовал Фледжби. — Перестаньте буянить!

— Вы слишком много себе позволяете, сэр! — повторил мистер Лэмл. — Вы дерзкий негодяй!

— Да нет, слушайте! — взывал к нему Фледжби, сдавая позиции.

— Вы низкая, грубая скотина! — гремел мистер Лэмл, свирепо озираясь по сторонам. — Вы бы у меня получили хорошего пинка в зад, если бы ваш лакей дал мне шесть пенсов из хозяйских денег, чтобы я почистил потом сапоги, — потому что на вас и тратиться-то жалко!

— Нет, нет! — взмолился Фледжби. — Что вы говорите! Одумайтесь!

— Слушайте, мистер Фледжби, — сказал Лэмл, надвигаясь на него. Поскольку вы осмеливаетесь перечить мне, я вам сейчас покажу, с кем вы имеете дело. Позвольте мне ваш нос!

Но Фледжби прикрыл нос ладонью и пробормотал, пятясь назад:

— Нет, пожалуйста, не надо!

— Позвольте мне ваш нос! — повторил Лэмл.

Все еще прикрывая эту часть своего лица ладонью и пятясь назад, мистер Фледжби твердил (по-видимому, схватив сильный насморк):

— Нед! Божалуйста, не дадо!

— И этот молокосос, — воскликнул Лэмл, останавливаясь и самым внушительным образом выпячивая грудь, — этот молокосос позволяет себе кривляться передо мной, тогда как я, из всех известных мне молокососов, одному ему предложил воспользоваться такой блестящей возможностью! Этот молокосос позволяет себе зазнаваться только потому, что у меня, в ящике письменного стола, лежит документ, написанный его грязной рукой, — его обязательство выдать мне мизерную сумму в уплату за одно событие, которое может свершиться только с моей помощью и с помощью моей жены. Этот молокосос, этот Фледжби, осмеливается дерзить мне, Лэмлу! Позвольте ваш нос, сударь!

— Нет! Стойте! Я прошу прощения! — униженно пролепетал Фледжби.

— Что вы сказали, сэр? — спросил мистер Лэмл, прикидываясь, будто ярость затуманила ему рассудок.

— Я прошу прощения, — повторил Фледжби.

— Громче, сэр! Кровь бросилась мне в голову от справедливого негодования. Я вас не слышу.