— Ты мне баки не забивай. Отвечай, когда спрашивают.

— А ты что за спрос?

— Имею полное право. Понял, нет? Я из двух стволов как жахну — враз перекинется… А пацана — за шкирку и в Чугуново. Там разберутся, почему он на людей собак натравливает…

— Ну, старайся, старайся. Гляди, еще медаль тебе подвесят, когда собаку застрелишь. Специально собачью.

— Ты, дед, не скалься, тебя тоже привлекут — будь здоров! Понял, нет? Где тот клятый пацан с собакой? Их сегодня в лесу сам начальник видел.

— Вот ты б у него адресок и спросил, а то сюда пришел. Здесь их нету и не было. Хочешь, иди в избу, ищи. Только, гляди, Катря моя, окромя грома небесного, ничего не боится и может обыкновенным манером поломать ухват об твою умную голову…

— Опять брешешь, старый хрен, укрываешь? Ну гляди, я тебя тоже представлю… Понял, нет?

Митька несколько минут стоял, покачиваясь и тупо глядя на Харлампия, потом длинно выругался и пошел к шоссе.

Подождав, пока он скроется за деревьями, дед поспешил в хату. Над Митькой он издевался искренне и даже с удовольствием, но угрозы по адресу Боя и Антона встревожили его. Пусть угрозы эти — пьяное бахвальство, но дыма без огня не бывает, а если дуролому дали ружье, он может такого натворить — святых выноси… Следовало посоветоваться, а посоветоваться, кроме жены, было не с кем, и дед Харлампий изложил ей все, что уловил из пьяного бормотания Митьки. Тетка Катря пришла в неистовство.

Она так и думала, что добром не кончится! Где это видано, чтобы бросить малого хлопчика, а самому уехать? Ни стыда не стало у людей, ни совести! Ну пускай он только приедет, она ему сама очи выцарапает за такое отношение до бедного хлопчика… А он тоже хорош! Сидит тут, как поганый гриб, толку от него ни на грош. Что он, сам не понимает, что надо этого хлопчика сейчас же разыскать? Он же там вторые сутки где-то мается, не пивши, не евши, может, уже спал на сырой земле и насмерть простудился… И чего он тут торчит, таращит свои бельма, вместо того чтобы бежать, искать хлопчика и вести его сюда? И пусть тогда этот бандюга Митька только сунет свой нос! Да она ему глаза выцарапает, кипятком ошпарит, все рогачи об него обломает!.. Где это видано, чтобы бросали одного беззащитного хлопчика и не сумели его оборонить от какого-то пьянчуги и разбойника? Если он, старый хрыч, боится и ни на что не способен, то она десять таких Митек заставит землю жрать, чтоб они ею подавились…

Дед Харлампий устремился к двери, но его остановил новый залп.

Что он себе думает, если у него есть чем думать? Голова у него на плечах или дырявый горшок? Бедный хлопчик там с голоду помирает, а он побежит с пустыми руками? Или он боится надорваться, если отнесет хлопчику трошки покушать, чтобы он заморил червячка?

Через минуту в руки Харлампию был сунут изрядный мешок, в который тетка Катря набросала все, что оказалось под рукой и чего хватило бы, чтобы заморить червей трем мужикам, а не только маленького червячка одному хлопчику. Дед безропотно ухватил мешок и пошел в лес, а вдогонку ему летели громоподобные напутствия тетки Катри: чтоб он без того бедного хлопчика и не думал приходить, потому что она и в хату его не пустит, и есть не даст. И чтобы он не лез напролом, старый козел, а шел потихоньку, чтобы того клятого Митьку не приманить, а еще лучше дождался ночи, а тогда бы уже и вел, чтоб никто не видел и не слышал…

Харлампий знал лес, как никто в округе и в самом лесничестве. Не было такого уголка, где бы он не побывал. Прикидывая, где мог прятаться Антон с Боем, он сразу отверг н грабовник, и основной сосновый массив, и подрост. Там деревья прорежены, подлеска нет, все легко просматривается. Легко прятаться в дубовом массиве, но там нет воды, а без воды ни мальчику, ни собаке не обойтись. Значит, искать их следовало в смешанном лесу вдоль берега Сокола или на самом берегу, где в скалах, кустах лещины и тальника было немало глухих, никем не тронутых местечек и тайников.

Как бы ни старался человек, он не может пройти по лесу, не оставив следов. Костер, оброненная или брошенная вещь, сломанная ветка, клочок бумаги, спичка, примятая трава да мало ли что еще, незначительное и незаметное ему самому, выдаст его присутствие другому человеку, с глазом опытным и внимательным. Долгая жизнь, проведенная в этом лесу, сделала памятными Харлампию если не каждую былинку, то уж каждый куст наверное, научила замечать еле уловимые перемены, нарушения сложившегося, все те различия, которые для опытного любовного глаза оживляют каждое дерево, куст, побег, а для глаза чужого и равнодушного сливаются в пустопорожние словесные знаки — «лес», «роща», «пейзаж».

Идя от гречишного поля по берегу, Харлампий очень быстро нашел залитый костер. Головешки были уже холодны и сухи, но зола под ними мокрой. На илистом урезе видны были отпечатки широких, в кулак, собачьих лап. Дальше на тропе следов не было. Харлампий по камням порога перебрался на левый берег. Здесь тоже виднелись отпечатки собачьих лап и следы детских ног. Их оказалось много. Совсем маленькие в тапочках, побольше босые и отпечатки мальчиковых башмаков. Следы могли остаться здесь в разное время от разных ребят, и Харлампий решил идти по собачьим. Вправо их не было, влево, по тропе на участке, где почва уже прикрывала скалу, они появились снова. И снова здесь были те же отпечатки тапочек, босых ступней и башмаков. Харлампий уверенно зашагал по тропе, но каждый раз, когда виднелись собачьи следы, наступал на них. Гранитная стена становилась все ниже, и, когда уже была не выше человеческого роста, Харлампий поднялся по откосу вверх. Следы уводили от реки к мало-помалу обозначающейся западине. Влажная черная почва сменила супеси, сосны исчезли, вместо них появились орешник, ольха, потом осина, верба, и, наконец, где почва понизилась еще больше, стала влажной, как у близкого болота, начались кущи тальника. Следы делались все отчетливее и свежее — в низких местах они даже не успевали налиться водой. Это были отпечатки все тех же собачьих лап и трех пар детских ног. Значит, Антон был не один, а еще с двумя ребятенками, и все они шли к Ганыкиной гребле.

От Ганыкиной гребли осталось одно название. Последнего в коротком роду Ганыку, безмозглого потомка ловких стяжателей, одолевал созидательный, по его мнению, пыл, а на самом деле прожектерский зуд. Все его затеи были нелепы, несуразны и заканчивались пшиком. По образцу дворца графа Разумовского в Батурине Ганыка построил в Ганешах многокомнатный дворец с двухсветным залом, в котором можно было закатывать балы на полтысячи человек. Балов Ганыка не устраивал — окрестное дворянство сторонилось выскочки-богатея, дворец стоял пустой, ветшал, в семнадцатом году сгорел, и от него остались только стены в слепых глазницах оконных проемов. Завезенные Ганыкой мериносы, которые должны были произвести переворот в отечественном овцеводстве, затмив славу Англии и Австралии, дружно передохли. Последней затеей Ганыки было создание прудового хозяйства. Выращенным в нем зеркальным карпом предполагалось завалить рынки Киева, Москвы, Петербурга, а там, кто знает, может, и заграницы. В огромном лесном массиве на левом берегу Сокола была низина, поросшая чахлым мелколесьем и большей частью, за исключением центрального возвышенного участка, заболоченная. Болото не пересыхало, так как талые воды стекали в естественную чашу, основанием которой был подпочвенный гранитный кряж, а маленькая безымянная речушка восполняла естественную убыль. Болото и не распространялось вширь — излишняя вода уходила в текущий в четырех верстах Сокол. Вот этот сток, по приказу Ганыки, и был перегорожен греблей, земляной плотиной с камнями, уложенными внаброс. За три года болотина превратилась в озеро с островом посредине. В озеро выпустили мальков зеркального карпа. Однако рыботорговцы Киева, Москвы и Петербурга не были сокрушены. И не потому только, что в Ганеши не было доступа никакому транспорту, кроме гужевого, а для будущих тысячепудий не построены морозильные установки и все тысячепудья были обречены на порчу. Они просто не возникли. Оказалось, вместе с мальками зеркального карпа завезли рыбную вошь — карпоеда, который почти полностью уничтожил карпа. Ганыка махнул рукой на свою затею. Брошенную без присмотра земляную греблю постепенно размыло, озеро ушло в Сокол, однако не целиком. Каменный наброс гребли удержал значительную часть воды, остров посредине увеличился, озеро уменьшилось, но сохранилось. Первое время его посещали рыболовы, однако с берега на удочку много не наловишь, везти лодку или строить ее на месте не имело смысла — карпа было мало. Остатки его погибли от эпидемии краснухи уже в середине двадцатых годов, когда не осталось не только Ганыки, но и памяти о нем, если не считать названия разрушившейся гребли. Ее перестали посещать. От села до гребли немеренных километров шесть, рыба перевелась, а купаться стало опасно. Ложе будущего озера перед заполнением не очистили, вода залила весь бывший там худородный древостой, так он и остался догнивать. И сейчас еще торчали под водой, стволы, коряги, разрастающаяся кувшинка своими плетьми опутала все проходы к чистой воде. Кусты тальника, заросли рогоза вплотную заслонили подступы к илистой, вязкой береговой полосе. Гребли стали избегать, даже побаиваться, и лишь изредка приходили к ней сельские ребятишки — обязательно днем и большой оравой: глухие, заболоченные места наводили жуть. В последние годы повадился сюда дед Харлампий. Ходил он всегда в одиночку, никому не объясняя зачем. Над ним смеялись, поддразнивали несуществующей последней рыбой, поймав которую дед прославится и получит за свою доблесть орден рыбьего хвоста. Дед тоже смеялся и говорил, что орден ему не светит, потому как рыбы нет, а вот русалочку он себе там присватает, больно уж Катря его допекла… Здесь Харлампий знал каждый куст, легко находил следы и уверенно шел по ним. Выйдя на прогалину меж кустами, он услышал треск и остановился. Оскалив пасть, к нему галопом летел черный пес приезжих. Харлампий с детства был не тверд в вере, навсегда покончил с богом и чертом в юные годы своего красноармейства, но тут вдруг сама собой скороговоркой забормоталась молитва, хотя и несколько своеобразная: