У мужчины в сто раз больше грехов, чем у любой женщины, но в одном он неповинен: когда любит, про обои и двойку по алгебре думать не может вообще. Может, они разными местами любят - мужчины и женщины?
Может быть.
Я даже догадываюсь, кто каким именно.
Как ни странно или парадоксально это звучит, но женщины в большинстве своем любят только сердцем, оставляя голову свободной и холодной для всяких серьезных и деловых мыслей. А мужчины, романтично хватающиеся за сердце, на самом деле любят головой - но это означает как раз то, что голова у них бывает занята любовью и только любовью, и думать им просто нечем, и они и не думают и пропадают почем зря1 ...
7
Однако не только же в постели они встречались в ту зиму и ту весну? Было же, наверное, что-то и другое?
Разумеется, было.
Ну, во-первых, у каждого из них была обычная жизнь, которая внешне, - на этом особенно категорично, под страхом немедленного отлучения настаивала Катя, - должна была оставаться точно такой же, какой была до начала их встреч. А это кроме всего прочего значило, что Алексей Михайлович, как и прежде, сопровождал Викторию, а вместе с ней - при ней, не при себе - Катю в оперный театр и в драму, а также в филармонию, куда Виктория каждый год заблаговременно брала абонементы на разные музыкальные программы.
Абонемент в ту зиму был для Алексея Михайловича и радостью, и проклятием одновременно. Радостью - потому, что благодаря абонементу их встречи втроем становились как бы обязательными, расписанными заранее на весь год, и Катя, сама установившая строжайшие правила конспирации, не решалась их нарушить и каждый раз покорно приходила, - ухитряясь, однако, каждый раз помучить Алексея Михайловича сомнениями, придет она или не придет, и придется Виктории брать на концерт другую подругу, так сказать, из запаса, а поскольку Алексей Михайлович запасных не имел, для него вечер будет испорчен непоправимо. Придя же снизойдя до того, чтобы прийти, - Катя непременно старалась усесться в дальнее от Алексея Михайловича кресло, отгородившись от него Викторией, хотя в прежние времена его всегда усаживали посредине.
"Но ведь это же вопиющее нарушение твоей же чертовой конспирации!" выговаривал он Кате на следующем свидании, на что тут же получал в ответ: "Что это за выражения? Я вовсе не желаю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне!" - и должен был долго и униженно извиняться и оправдываться.
- Но ведь это действительно только все портит, - жалобно объяснял он Кате. - Когда я сижу между вами, я чувствуя себя почти спокойным и всем довольным, я веду себя естественно, разговариваю, шучу и все такое, но когда ты садишься отдельно от меня, я не могу ни о чем другом думать, кроме как о том, чтобы быть с тобой рядом - и сижу с такой перекошенной мордой, что Виктория просто не может этого не заметить.
- А она и так уже все заметила, - спокойно возразила Катя.
- Что?!
- Слушай, да не кричи ты на меня. Что ты все время так кричишь?
Это была еще одна маленькая Катина хитрость. Любой психолог скажет вам, что когда ваш собеседник повышает на вас голос, вы автоматически, рефлекторно, тоже начинаете говорить громче - если вы, конечно, не специально обученный шпион, которых в шпионских академиях специально учат этого не делать. Катя в разговоре с Алексеем Михайловичем, когда бывала чем-то недовольна, всегда немного, совсем чуть-чуть повышала на него голос, как бы прикрикивала на него - как педагог на уроке на расшалившегося школяра. И Алексей Михайлович раз за разом, как школьник, попадался на удочку: начинал говорить громко и быстро, размахивая руками, так что со стороны действительно казалось, что он кричит, что он сердится на Катю - и это при том, что Катя знала, верила Алексею Михайловичу на слово (а она знала, что он почти всегда говорит ей чистую правду), что за все время их встреч он ни разу не смог на нее рассердиться. Он обижался, дулся, он печалился и иногда жаловался, но не сердился и уже тем более не злился на нее никогда.
- Что она заметила? - стараясь говорить чуть ли не шепотом, спросил Алексей Михайлович.
Это было уже после стихов, после официального объяснения - поэтому Катя сказала ему прямо, что именно заметила Виктория, называя вещи своими именами.
- То и заметила, что не заметить невозможно. Влюблен, говорит, Катенька, и сильно влюблен, невооруженным глазом видно.
- И что?
- А то, что я тебя сто раз предупреждала, что надо быть осторожнее, особенно на людях, они все видят, все замечают, а ты...
- Но я же то же самое пытаюсь тебе втолковать!
И спор продолжается бесконечно, до следующего посещения филармонии, когда Катя соглашается сесть рядом с Алексеем Михайловичем, но в после первого отделения собирается и уходит под предлогом того, что ребенок один дома, некормленый и к тому же с гриппом, и Алексей Михайлович, забыв всякую осторожность, бросает Викторию и устремляется провожать Катю, за что она обрушивается на него с таким неподдельным и необузданным гневом, что он всерьез начинает бояться немедленно окончательного разрыва.
8
Кроме походов в театры и филармонию, их внешняя, вне постели жизнь включала в себя также и праздники - а с праздниками подарки.
Для Алексея Михайловича это была особая, отдельная радость: дарить Кате подарки. Радость, заранее омрачаемая уверенностью, что любой его подарок будет поначалу принят в штыки, а потом, когда она согласится его принять, он окажется или слишком дорогим, или слишком простым, слишком скромным или слишком вызывающим - в любом случае - не таким, какой ей подошел бы, оказался впору, который, наконец, пригодился бы ей, а не был бы после того, как произнесены приличествующие случаю слова благодарности, запрятан в самый дальний и темный угол ее души, чтобы никогда оттуда не извлекаться.
Начинал он скромно: с маленького флакончика духов "Сальватор Дали", подаренных Кате по случаю Дня св. Валентина. Духи были приняты с обычным выговором, с каким принимались прежде цветы и шампанское, конфеты или ее любимые кассеты: "Жене дарите, сударь мой, а не мне! Всё в семью, всё в семью (с ударением на первом слоге)!" Однако сколько ни принюхивался Алексей Михайлович, ни разу он не почувствовал, довольно хорошо изученного им запаха, и подозревал, что духи были меланхолично вылиты в унитаз, а флакончик выброшен в ведро не позднее 15 февраля.
Затем было 8 Марта - и тут уж Алексей Михайлович позволил себе раскошелиться, тем более что получил неплохой гонорар за вышедшую наконец книгу о творческом пути Виктора. Тут уже интересен был сам процесс поиска и приобретения подарка, потому что задумано было вместо традиционных духов или недорогих украшений подарить любимой женщине белье. Никогда прежде не покупал он белья никому - и даже не знал, как это делается, и для начала осторожно, как ему казалось, а на самом деле довольно прозрачно выспросил у Кати, каковы ее габариты. И имея габариты в памяти - записывать не рискнул - отправился в походы по магазинам с зазывными названиями. В "Дикой орхидее" ему как-то не поглянулось: то, что было по деньгам, было добротно, но простовато, к тому же отечественного производства; такое белье он мог бы подарить жене - и она была бы в восторге, - но любимой женщине...
- Тут ведь не практичность нужна, - объяснял он миловидной девушке за прилавком. - Тут требуется шик!
Больше всего его, однако, возмутило то, что прелестные кружевные женские трусики и в "Дикой орхидее" и в других магазинах назывались грубо "Трусы" - и он даже произнес страстную речь, доказывая, что одно это слово портит все впечатление разом, что не только форма, но и название должно соответствовать содержанию, в деликатности которого не усомнится ни один мужчина на свете, трусы могут быть только мужские, до колен - и никакие иные! На что ему ответили, что таков ГОСТ. И он ушел в задумчивости: стоило ли ломать социализм и строить на его обломках демократическое общество, если в дорогом магазине предмет женской роскоши называют точно так же, как при советской власти называли гораздо более грубые и примитивные изделия отечественной бельевой индустрии?!