И вот теперь, когда мне за сорок, я, застыв от тоски, всматриваюсь в себя: что со мной сделали, где моя душа, как прошла моя жизнь? Я-то была уверена, что независима, все понимаю, а газеты - пусть себе пишут, радио пусть долдонит! Эти бредни не для меня, они для других, тех, что проще, наивнее, глупее! Но потихоньку-полегоньку меня, оказывается, еще как обработали и много чего отняли. Я и сейчас - как бы это сказать? - не в меру политизированна. Думаю о себе и своих делах, а выходит, что обо всем обманутом поколении (трех поколениях!). И опять - в который раз! - мною манипулируют: что ни журнал - пытки, лагеря, наши безвинные мученики. И я ужасаюсь, пропадаю от чувства вины, но как приговоренная, как наказанная читаю всю жизнь про одно и то же: войны, пытки, расстрелы. Персонажи только меняются: вчерашние враги - сегодня герои, вчерашние патриоты - садисты и уголовники. А суть одна: снова и снова уводят нас от нашей единственной, пролетающей как сон жизни, упорно (и успешно!) тянут в прошлое, прошлое, прошлое! Все, что угодно, только не думайте о себе, не копайтесь в собственной жизни, не пытайтесь понять, возмутиться: за что нам все это? Впрочем, я, кажется, повторяюсь, потому что без конца об этом думаю, прямо какая-то мания.
И все-таки какая подлая ложь: вопить на весь мир об ужасах войны и вооружаться, вооружаться, вооружаться! Лезть в Африку, Азию, Латинскую Америку - всюду, куда дотянутся щупальца. Везти в обозах сумасшедшую, утопическую идею всеобщего равенства, воплощать ее в жизнь, превращая людей в затравленное, злобное стадо. Весь мир нас боится и ненавидит, а ведь нет нас несчастнее.
Мы с Аленой отдыхали в Болгарии, на Золотых песках, когда летней августовской ночью от нашего имени бабахнули ракетой по корейскому самолету, по спящим беззащитным людям. Утром того страшного дня мы выбежали на рассвете к морю искупаться до завтрака - счастливые, беззаботные, в купальниках, с полотенцами через плечо. Мы забыли на время, откуда прибыли и что нас неизбежно ждет, мы еще ничего не знали. У дверей нас окружили наши новые друзья: болгары, немцы, поляки. Один поляк все эти две недели галантно и пылко за Аленой ухаживал.
- Зачем вы это сделали? - кричали они.
- Что? Что?
Нам объяснили. Тело мгновенно покрылось "гусиной кожей", босые ноги заледенели. Алена заплакала, всхлипывая, вытирая кулаком слезы, отворачиваясь, зарываясь в махровое полотенце. Потом вдруг швырнула его на песок и побежала к морю, бросилась в волны, поплыла, взмахивая руками, все дальше и дальше... Стешек рванулся за ней, догнал, повернул к берегу, на берегу завернул в свой халат. Все стояли молча и не смотрели на нас. "Зачем вы это сделали?.." Это "вы" я запомнила навсегда.
А потом этот черный, позорный день объявили Днем знаний. Не знаю, чего здесь больше: глупости, подлости или безвкусицы. Господи, за что ты оставил Россию? Есть вообще-то за что: за грехи наши - в детях наших. Вот и платим за боевых комиссаров. А дочка? А сын? Тоже будут платить? Не знаю, не знаю... Вообще-то работа - единственное, в чем я не разочаровалась, несмотря на обиды, удары, на которые не скупилась жизнь, несмотря на то что по моей уже готовой докторской только что прошлись грязными сапогами.
Прочитала я свои записи, и мне стало смешно: про сапоги - это уж слишком, это я, конечно, хватила!
- Позвольте, Людмила Александровна, вас поздравить! - торжественно сказал ученый секретарь, когда я зашла к нему что-то выяснить.
Я прямо опешила: издевается, что ли?
- С чем? - уставилась на него.
- Как с чем? - Он тоже совершенно искренне удивился. - С годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! В эти предпраздничные дни...
И понес, и понес... Он, что ли, дурак? А может, садист? Скорее, пожалуй, дурак. А удар, нанесенный мне, просто не чувствует.
Второй день праздника
Тетя Настя, дежурная, деликатно, костяшками пальцев, постучала в дверь, вошла, откашлялась и забормотала что-то, краснея от лжи, о племяннице, которую надо проведать, а то ведь как же - праздник.
В ответ я покраснела тоже: тяжело, когда врут, в таких случаях краснею даже перед студентами.
- Идите, тетя Настя, идите, не беспокойтесь...
Дежурная обрадовалась, что так просто все обошлось, и затараторила с непривычной для нее живостью:
- Ты, Люсенька, перво-наперво запрись изнутри, никого не пускай, а то, не ровен час, ворвутся какие архаровцы... Ведь что творится, Господи! А завтра я тут как тут!
Тетя Настя прислонилась к притолоке и приготовилась к долгой беседе.
- Ничего, Люсенька, с этой самой перестройкой у нас не выходит. Ну вот к примеру: приказало начальство не пить, а что вышло? Весь деколон расхватали, лосьоны всякие, "Приму" - клопов морить...
Она горестно покачала головой.
- И чего только не пьют, чего не нюхают... Венька из ПТУ набрызгал чего-то в целлофан, сунул голову, завязался да и помер, царство ему небесное. Непутевый был, матершинник, а все одно - живая душа. А уж мать убивается...
Настя говорила, говорила, я кивала, со всем соглашаясь, чувствуя легкую тошноту от обилия колоритных деталей. Наконец решилась:
- Тетя Настя, мне работать надо.
- Иду-иду, - заторопилась тетя Настя. - А ты бы тоже пошла куда, погуляла: как-никак праздник. Работа не убежит...
Ушла наконец, и я осталась одна - хозяйкой просторного двухэтажного дома, почти помещицей. Никакой работой я, конечно, не занялась, а села за стол, за дневник, как тургеневская барышня.
"Дорогая моя, что делаешь ты со своей жизнью? Как ты можешь жить без любви?" Еще в юности читала "Розы в кредит", и запали мне в душу эти горькие строки. Может быть, уже тогда я догадывалась, что это и моя участь - прожить жизнь без любви. Постой, а Костя? Славка мой уже бегал в школу, когда здесь же, в Москве, я встретила Костю, вся раскрылась ему навстречу. С ним я узнала, как, оказывается, ласкают женщину и что с ней тогда происходит. Муж не ласкал меня никогда, даже целовал вроде как нехотя, принужденно.
Эту его стесненность я неизменно чувствовала, и вызывала она во мне прилив такого смущения, мучительной такой неловкости, что я вся сжималась. Лет через пять после загса прекратились и поцелуи: "Что нам, двадцать лет, что ли?" И не с кем было мне посоветоваться - не с мамой же? - хотя чувствовала я, что все у нас не то и не так, и наваливалась тоска после этих самых любовных ласк, которые не были ни любовью, ни ласками.