Предоставленный самому себе, Аллейн подтащил свои козлы к тому месту, которое было ярко освещено одним из факелов, и продолжал работать с присущим опытному мастеру удовольствием, в то же время прислушиваясь к разговорам у очага. Крестьянин в овчине, просидевший весь вечер в угрюмом безмолвии, выпив флягу эля, так разгорячился, что заговорил очень громко и сердито, сверкая глазами и сжимая кулаки.

– Пусть сэр Хамфри из Ашби сам пашет свои поля вместо меня, – кричал он. – Довольно замку накрывать своею тенью мой дом! Триста лет мой род изо дня в день гнул спину и обливался потом, чтобы всегда было вино на столе у хозяина и он всегда был сыт и одет. Пусть сам теперь убирает со стола свои тарелки и копает землю, коли нужно.

– Правильно, сын мой, – отозвался один из вольных работников. – Вот кабы все люди так рассуждали!

– Он с удовольствием продал бы вместе со своими полями и меня! – крикнул крепостной голосом, охрипшим от волнения. – «Мужа, жену и весь их приплод», как сказал дуралей бейлиф. Никогда вола с фермы не продавали так легко. Ха! Вот проснется он однажды темной ночкой, а пламя ему уши щекочет, ведь огонь – верный друг бедняка, и я видел дымящуюся груду пепла там, где накануне стоял такой же замок, как и Ашби.

– Вот это храбрый малый! – воскликнул другой работник. – Не боится высказать вслух то, что люди думают. Разве не все мы произошли от чресл Адамовых, разве у нас не та же плоть и кровь и не тот же рот, которому необходима пища и питье? Так при чем же тут разница между горностаевым плащом и кожаной курткой, если то, что они прикрывают, одинаковое?

– Ну да, Дженкин, – отозвался третий, – разве неодин у нас враг – хоть под плащом и рясой, хоть под шлемом и панцирем? Нам одинаково приходится бояться и тонзуры и кольчуги. Ударь дворянина – и закричит поп, ударь попа – и дворянин схватится за меч. Это ворюги-близнецы, они живут нашим трудом.

– Прожить твоим трудом не так-то просто, Хью, – заметил один из лесников, – ты же полдня попиваешь мед в «Пестром кобчике».

– Все лучше, чем красть оленей, хотя кое-кто и поставлен их сторожить.

– Если ты, свинья, посмеешь обвинять меня, – заорал лесник, – я тебе уши отрежу раньше, чем палач, слышишь, мордастый болван?

– Господа, господа, тише, – небрежно и нараспев остановила их госпожа Элиза, из чего явствовало, что подобные перепалки между ее гостями происходили каждый вечер. – Не кипятитесь и не ссорьтесь, господа! Берегите добрую славу этого дома.

– А уж если дело дойдет до отрезания ушей, найдутся и другие, чтобы сказать свое слово, – вмешался третий работник. – Все мы люди вольные, и я держу пари, что дубинка йомена не хуже, чем нож лесника. Клянусь святым Ансельмом! Плохо было бы, если бы нам пришлось гнуть спину не только перед господами, а и перед слугами наших господ.

– Нет надо мной господина, кроме короля, – заявил лесник. – И только подлый предатель откажется служить королю Англии…

– А я не знаю английского короля, – ответил человек по имени Дженкин. – Что это за английский король, коли его язык ни одного слова по-английски выговорить не может? Помните, как в прошлом году он приезжал в Мэлвуд со своими маршалами, верховным судьей и сенешалом и своими двадцатью четырьмя телохранителями? Однажды в полдень стою я у ворот Фрэнклина Суинтона, смотрю – он едет, по пятам за ним йомен-доезжачий. «Ouvre!» [Открой! (франц.) ], – кричит, – «Ouvre!» – или что-то в этом роде и делает мне знаки, что, дескать, отопри ворота. А потом еще «мерси», словно он мне ровня. А ты толкуешь, будто он король Англии.

– Дивлюсь я на вас, – воскликнул школяр из Кембриджа высоким голосом, растягивая слова, как было принято говорить у них в классе. – Это же допотопный, хриплый, рычащий язык. Что касается меня, то клянусь ученым Поликарпом, мне легче дается древнееврейский, а потом, может быть, арабский!

– А я не позволю сказать дурного слова против старого короля. Не дам! – заорал Хордл Джон, словно проревел бык. – Что за беда, коли ему нравятся ясные глазки и хорошенькая мордочка? По крайней мере один из его подданных не уступит ему в этом деле, я знаю. Если не может он говорить, как англичанин, зато, я утверждаю, что он умеет сражаться, как англичанин. И он стучался в ворота Парижа в то время, как некоторые пьяницы посиживали у себя в Англии по трактирам, дули эль и только ворчали да рычали.

Эта громкая речь, произнесенная человеком столь мощного сложения и свирепого вида, несколько укротила антикоролевскую партию, люди погрузились в угрюмое молчание, и в наступившей тишине Аллейну удалось расслышать часть разговора, происходившего между лекарем, зубодером и менестрелем.

– Сырую крысу, – говорил лекарь, – вот что я всегда прописываю во время чумы, сырую крысу. – Только сначала надо распороть ей брюшко.

– А разве не следует ее сначала сварить, высокоученый сэр? – спросил зубодер. – Сырая крыса – уж очень гадкое и отвратное кушанье.

– Да это же не для еды, – воскликнул врач с глубоким негодованием. – Зачем человеку есть такую пакость?

– В самом деле, зачем? – подхватил музыкант сделав долгий глоток из своей пивной кружки.

– Крысу нужно прикладывать к язвам и опухолям. Ибо крыса, заметьте себе, питается дохлятиной у нее есть природное влечение или сродство со всем, что гниет, поэтому вредоносные соки переходят из человека в эту тварь.

– И этим можно излечиться от черной смерти, учитель? – спросил Дженкин.

– Ну да, поистине можно, сынок.

– Тогда я очень рад, что никто не знал об этом. Черная смерть – самый надежный друг, какой когда-либо существовал в Англии у простого народа.

– Как так? – удивился Хордл Джон.

– Знаешь, приятель, сразу видно, что ты никогда не работал руками, а то не стал бы и спрашивать. Если б половина деревенского люда перемерла, другая половина могла бы выбирать, на кого и как ей работать и за какое жалованье. Потому я и говорю, что чума – лучший друг бедняков.

– Верно, Дженкин, – подхватил еще один вольный работник, – но не все и хорошо, что она с собой несет. Мы же знаем, из-за чумы пахотные земли превратились в пастбища и стада овец, с одним-единственным пастухом бродят там, где раньше сотни людей получали и работу и плату.