- И с бунтарями полный порядок. Все бунтари - люди наши, проверенные, не подведут. Тут другое...

- Савелий Юрьевич, не томите. Вы как красная девица - все вокруг да около. С каких это пор вы стали меня стесняться? Уж говорите, коли пришли.

- Хорошо, Сергей Сергеевич, скажу. В общем, так. На фулете - женщина.

Линейка, как разрывной патрон, грохнула об пол. Фулет качнуло - капитан от неожиданности наступил на тормозную педаль.

- Как... Как вы сказали? Кто?

- Женщина, товарищ капитан. Натурально женского пола. Да вы не волнуйтесь, Сергей Сергеевич. Вон графин, хотите водички?

- Женщина? Вы уверены?

- Так точно, лично проверял. Крылов Анатолий Павлович, лифтер наружного лифта. Он - это она и есть.

- Ничего не понимаю. А медкомиссия? Режимная часть, черт возьми? А Шестаков? Он-то куда смотрел?

- Выходит, смотрел... не туда.

Вдруг до капитана дошло. Он побледнел до восковой белизны, потом покраснел как рак. Подобрав с пола линейку, зачем-то передал ее замполиту. Тот взял. Неожиданно капитан залился беззвучным, рыбьим каким-то смехом. Пенные пузыри вздувались на его выпяченной губе и лопались, разбрызгивая слюну. Тело билось об стул. При этом глаза капитана были полны печали.

Замполит отступил на шаг и спрятал линейку за спину.

Так же внезапно смех прекратился. В голосе капитана появилась была обида.

- Это что же, Савелий Юрьевич, получается. Теперь на всей трассе только и будет разговоров: Грохотов - бабский капитан. У Грохотова в экипаже бабы.

- Сергей Сергеевич... Ну, Сергей Сергеевич!

- Не успокаивайте. Чего уж теперь успокаивать. И... об этом... об этой... кроме нас, еще кто-нибудь знает?

- Как не знать? Все знают, весь экипаж.

Теперь капитан присвистнул. Сначала тихо, на одной ноте, потом свист побежал волнами, и в нем стала проклевываться мелодия.

"Танец с саблями", - определил про себя замполит.

- Все знают... Кроме меня, капитана. Капитану, значит, знать не положено. Он, значит, так - вроде Володи...

- Сергей Сергеевич, не надо. У вас же сердце. И потом, ну, женщина, что ж тут такого? Не бревно же.

- Вы еще и шутите! Замполит, называется! Правая рука капитана!...

- Сергей Сергеевич, разрешите? Раз уж начато... Она на корабле не одна.

- Сколько же их, Савелий Юрьевич? - К капитану, похоже, вновь возвращалась покинувшая его ирония. - Часом за эти дни нас не брали на абордаж корабли из Анархо-Феминистического Союза?

Замполит иронии даже не слышал. Голос его стал грустен, как только что глаза у капитана. Он сказал, ломая в руках линейку:

- Она не одна, их много. Скажу больше, Сергей Сергеевич. Только вы не волнуйтесь.

- Я уже не волнуюсь. Мне уже интересно. Повторяю вопрос: сколько на борту женщин?

- Каждый третий член экипажа, - замполит помедлил и продолжил решительно. - Это в лучшем случае. В худшем - каждый второй.

- Хо-хо, - улыбка блуждала по бледному лицу капитана. Она то скрывалась в опущенных складках век, то щекотала губы, и тогда они раздвигались, открывая мелкую поросль зубов. - Вы говорите, каждый второй? В таком случае если здесь нас сейчас двое, то... Я вас правильно понимаю?

Замполит потупился. Он сказал очень тихо, не поднимая глаз:

- Правильно.

- И раз мужчина из нас двоих я, то вы... Голос замполита сделался едва слышен:

- Нет, Сергей Сергеевич, вы...

Капитан замешкался лишь на секунду. Улыбка не уходила с его лица, но из бледного оно становилось, розовым. Он протянул руку вперед. Замполит, не глядя, вложил в протянутую ладонь линейку. Рука капитана дрожала. Он зажал линейку в кулак, но замполит ее тоже не отпускал. Руки их разделял лишь узкий деревянный мосток, слишком узкий, чтобы на нем смогли разойтись двое.

ЭКСПОНАТ

Говорил тот, краснорожий, что вывалился из корабля первым. Сильно мятый, в пятнах масла комбинезон, продранные рукава и колени, ржавчина на пряжках и на заклепках. И сам он был вроде как не в себе. Дергался, приплясывал, изгибался - может, от волнения, а может, сказывались последствия неудачного входа корабля в атмосферу. Кольца, сетки, фляжки, ножи, помятая стереотруба, с два десятка непонятных приборов, оружие - словом, все, что было на нем, скрипело, звенело, булькало, скрежетало, не умолкая ни на секунду.

- Эй, длинный! Ты, ты, нечего оборачиваться. Тебе говорю: какая у вас планета?

Желтый палец пришельца то попадал в Пахаря, то промахивал мимо и тогда начинал выписывать в воздухе странные танцующие фигуры. Другая рука краснорожего крепко запуталась в ремнях, оплетавших его, будто тропические лианы. Он то и дело дергал плененной конечностью, хотел вернуть ей свободу; плечо взлетало и падало под громкий хохот походного снаряжения, но рука оставалась в путах.

Пахарь, или Рыхлитель почвы, так его называли в деревне, стоял молча, положив локоть на соху и пальцами теребя густую рыжую бороду. Он чувствовал, как дрожит под сохой земля и дрожь ее отдается в теплом дереве рукояти. Земля ждет, когда он, сын ее и работник, продолжит дело, взрыхлит затвердевший покров, и она задышит свободно сквозь ломкие развороченные пласты. Но этот чужой, что кричал от края поляны, и те, что с ним, и то, что было за ними, большая круглая штука, похожая на дерево без коры, - мешали доделать начатое.

Он стоял и молчал. Ждал, когда они уберутся.

- Ты что, глухой? Пахарь молчал.

- Или дурак?

- Он почувствовал зуд на шее под рыжими лохмами бороды. Муравей. Высоко забрался. Пахарь повертел головой, потом пальцем сбросил с себя докучливого путешественника.

- Я спрашиваю, планета как называется, а он мне башкой вертеть. Ты ваньку-то не валяй, знаем мы эти штучки.

Те, что выглядывали из-за спины говорившего - двое слева и двое справа, с виду были немногим любезнее своего предводителя.

Говоривший, не дождавшись ответа, грозно насупился и подался на полшага вперед. Те, что стояли в тени его широкой спины, качнулись было за ним, но удержались - видно, подумали, что безопасность тыла важнее.

Вожак кожей почувствовал пустоту, холодком обдавшую спину, покосился по сторонам и отступил на прежнее место.

- Что это у тебя за уродина? - Голос его стал мягче. Пахарь подумал: отвечу, может, уберутся пораньше.