Однако никто не любовался плакатом. За десять дней плавания мальчики примелькались, как физиономии фельдфебелей.

Четверо солдат завладели домино. Остальные, сидя на койках, ждали своей очереди и вполголоса обсуждали ближайшие перспективы переселенцев.

- Г-говорят, их расселят на самой границе, - сказал заика Мияко.

- Да... Им будут давать по сто цубо [цубо - около трети гектара (точнее - 3305 кв. метров)] на душу.

- Кто это вам сообщил? - заинтересовался ефрейтор.

- Я слышал от господина ротного писаря.

- Ничего не известно, - оборвал ефрейтор.

Наступила пауза.

- Г-говорят, что русские могут спать прямо на снегу, - сказал невпопад Мияко.

- Ну, это враки...

- Они очень сильны... Я сам видел, как русский грузчик поднял два мешка бобов.

- Это потому, что они едят мясо, - пояснил с важностью ефрейтор. - Зато они неуклюжи.

- "Симбун-майничи" пишет, что у них отличные самолеты.

- Глупости! Наши истребители самые быстроходные... - И господин фельдфебель стал подробно пересказывать вторую главу из брошюры "Что должен знать о русских японский солдат". По его словам, на пространстве от Байкала до Тихого океана населения меньше, чем в Осаке. Русские так богаты землей, что тысяча хори [хори - немногим более 1500 га] считается у них пустяком. Они ленивы, как айносы [небольшая вымирающая национальность на севере Японии], и жадны, как англичане. Железо и уголь валяются у них под ногами, но они ищут на севере только золото.

О русских солдатах фельдфебель отозвался весьма пренебрежительно, как подобает настоящему патриоту.

- Партизаны опаснее регулярных войск, - сказал он в заключение. Партизан может попасть из ружья ночью в мышиный глаз, если не пьян, конечно.

Зашипела пластинка, и солдаты умолкли. Грустный женский голос запел известную песню о японском солдате, убитом сибирскими партизанами. Пела мать героя. Голос ее был мягок и глух. Если закрыть глаза, можно легко представить пустой дом, бренчание самисэна на улице и мать, протянувшую руки над хибати. Тихо звенят угли. Остриженная траурно-коротко, она раскачивается и поет:

В дом вошел солдат незнакомый,

Снега чистого горсть передал.

- Снег - как горе, он может растаять,

Незнакомый солдат мне сказал.

- Где Хакино? - его я спросила.

Сети пусты, и лодка суха.

Тонет тот, кто плавает смело,

Незнакомый солдат мне сказал.

Над головами слушателей гудела от ударов воды железная палуба. Светло-зеленые волны беспрестанно заглядывали в иллюминаторы. Временами распахивалась дверь, и мелкая водяная пыль обдавала собравшихся. Впрочем, солдаты не обращали на это внимания. Это были рослые, выносливые парни с Хоккайдо, которым предстояло увидеть если не Сибирь, то нечто на нее похожее. Каждый из них представлял себя на месте "убитого Хакино".

Был бы он лейтенантом сегодня,

вспомнила мать и умолкла.

Тарада, успевший заглянуть в костяшки соседей, с треском положил плашку на стол.

- Был бы я ефрейтором сегодня! - сказал он с досадой.

Раздался смех. Всем было известно, что Тарада за драку на каботажной пристани был разжалован в рядовые второго разряда.

Язык Сато горел. Противно было смотреть на оттопыренные уши Тарада и слушать его дурацкие шутки.

- Разрешите выйти по надобности? - спросил Сато ефрейтора.

- Ступайте. Это уже шестой раз...

- Извините... Меня укачало.

Он долго бродил по железной палубе, побелевшей от соли. За два часа все изменилось неузнаваемо. Туман закрывал теперь мачты, трубу и даже часть капитанского мостика. Беспрестанно бил колокол. Надстройки на баке казались страшно далекими, точно очертания идущего впереди корабля. Казалось, что "Вуго-Мару" покачивается на якоре, но стоило только присмотреться внимательнее, и тотчас десятки деталей выдавали непрерывное движение парохода. Тихо повизгивали по краям палубы цепи рулевого управления, вздрагивал корпус, вертелось на корме колесо лага; а когда Сато заглянул за борт, то поразился быстроте мутной волны, бежавшей вдоль "Вуго-Мару".

Все четыре люка были открыты. Капитан экономил электричество: на дне трехэтажных трюмов горели свечи. Люди успокоились, привыкли к сумраку, постоянному дрожанию железных нар и резкому запаху карболки. Мужчины играли в маджан и хаци-дзи-хаци ["88", японская игра в карты], женщины вязали грубые шерстяные фуфайки. Сквозь ровный гул, поднимавшийся из трюмов, иногда прорезывалась песня, затянутая одиноким певцом.

Трюм походил на дом в разрезе. Странно было видеть на крыше этого мирного дома скорострельную пушку Гочкиса. Закрытая чехлом, перехлестнутая тросами, она стояла на корме "Вуго-Мару", напоминая переселенцам о возможных, опасностях.

Возле пушки всегда толпились любопытные. Бравый вид солдат, их металлические шлемы и суровые лица вызывали у деревенщины почтительный восторг.

Один из зевак, крестьянин с сухими руками, отмеченными пятнами фурункулов, остановил Сато.

- Простите, почтенный, - начал он робко, - ведь вы уже были на Севере?

"Почтенный!" Это было сказано снизу вверх. Первый раз за полгода службы Сато почувствовал себя настоящим солдатом. Уши его побагровели от удовольствия. Он хотел ответить наивному собеседнику "нет", но язык опередил желание Сато.

- Да, - сказал он поспешно, - я был в Маньчжоу-Го.

- Говорят, что там нет ни деревьев, ни рек...

Подражая господину фельдфебелю, Сато выпятил губы:

- Глупости!

- Однако многие возвращаются обратно...

- Глупости! - повторил Сато твердо. - Ничего не известно.

И он, заметно важничая, зашагал дальше, не замечая своих распустившихся обмоток.

3

Он приехал в отряд прямо со знаменитой стройки N_618 - маленький озабоченный человек в резиновых тапочках и пыльнике, надетом на шевиотовый пиджак. Его глаза были красны от известковой пыли и бессонницы. Голубые, белые, зеленые, желтые брызги покрывали кепи приехавшего, точно по дороге в отряд призывник попал под дождь из масляных красок.

- Ваша фамилия?

- Корж!

Это было сказано с достоинством. Бригадир штукатуров и маляров был заслуженно знаменит. За свои двадцать два года он успел выкрасить четыре волжских моста, два теплохода, фасад Дома Союзов, шесть водных станций, решетку зоосада и не меньше сотни крыш.

Впрочем, он нес свою славу легко. Она не обременяла ни стремянок, ни люлек, на которых работал знаменитый маляр.

Корж назвал себя и ждал от командира достойного ответа.

- А-а-а, - сказал пограничник довольно спокойно и поставил карандашом синюю птичку, - сейчас вас проводят в каптерку.

И все. Корж даже немного обиделся.

- Стройка шестьсот восемнадцать. Слыхали?

- Нет, - сказал командир с сожалением. - Где же слышать, если их шестьсот восемнадцать!

В тот же вечер Коржу срезали чуб и выдали сапоги, скрипевшие, как телега. Он получил также мятую шинель, учебную винтовку с черным прикладом и старенький клинок.

Затем отделком, старательный толстощекий барабинец, показал Коржу, как подшивать воротничок и заправлять койку. Он долго умащивал круглый, как колбаса, матрац, расправлял одеяло и, наконец, отойдя в сторону, наклонил голову набок, любуясь дивной заправкой.

- Как яечко, - сказал он мечтательно.

- Яичко...

- Вот-вот... Теперь глядите, что тут обозначено... Тут обозначена буква "ны"... Ны - значит ноги...

- "Эн", - поправил Корж.

Отделком обиделся. Он вкладывал в обучение душу и не любил, когда его поправляли первогодки, не умевшие даже фуражку толком надеть.

- Давайте не будем вступать в пререкания, - заметил он строго. - Ны есть буква "ны"... А теперь возьмите бирку, напишите фамилию и повесьте у изголовья...

Корж нехотя подчинился. Как не походило все это на бурную жизнь пограничника, которую он так ясно себе представлял!

Корж рассчитывал в первый же день увидеть Маньчжурию, но отряд стоял в восьмидесяти километрах от границы, в селе, ничем не напоминавшем Дальний Восток. Совсем как на Украине, белели здесь мазанки, шатались по улицам гусаки и скрипели над колодцами журавли, только вместо соломенных крыш всюду лежал американский гофрированный цинк.