- Колька, Колька!

Хочу поднять с земли, а он ловит меня за ноги, стараясь свалить. И какие тут шутки? Должно быть, продал-таки "Спящую Красавицу" и купил пороху. Колька сел, растопырил ноги и важно сказал:

- Два дня сидел в чулане. Отчим все... драл... А я его...

- Письмо отдал?

- Вчера.

- А духи?

- Письмо взяла, а духи отдала.

- Во-о...

- Сегодня опять ткнул пузырек. Рассердилась, а потом засмеялась и потом сказала: - "спасибо, скажи ему"...

Колька подцепил кузнечика, оторвал ему по полноги.

- Смеялась и сказала потом... А, может, это как гости делают: подадут сладкий пирог, а они врут: "только дома поели"... Заладят: "спасибо, спасибо", а потом все с'едят и еще мало...

Смотрел на Кольку и захотелось ему сделать такое, чтобы знал, как сильно люблю его.

- Пойдем курить!

Колька швырнул кузнечика:

- Ну?

- Пойдем в городской сад!

- А табак?

Через штанину показал монету, что от расходов на подарок осталась.

У самой лавки Семикобылина столкнулись с Ванькой Бочаром. Людоед осмотрел нас, сразу догадался, и на всю улицу заорал:

- За табаком идете?

- Не ори, - идем...

Заткнуть ему глотку, а там вдвоем с Колькой можно показать Москву...

Еще рано, но уже вниз, под обрыв, доносятся голоса музыки - тонкие, визгливые и отрывистые, будто кто хрюкает. Ванька важно сворачивает толстую крученку:

- Пробуют голоса, а потом... как вдарят враз.

Когда наверху грянули марш, мы уже выкурили по три папиросы, и вся земля, как море, тронулась и поплыла, то поднимаясь, то опускаясь. Свернули по четвертой. Наверху музыка гремела во всю, и народ шаркал ногами по песку. Колька лежал опрокинувшись и думал вслух:

- Когда вырасту большой, плюну отчиму в глаза и пойду в музыканты. Буду наяривать на чем попало.

- А ты, Ванька?

Ванька сплюнул:

- Отец возьмет на промысел. В крючниках дюже хорошо! Три месяца работай на море, а потом - пьянствуй с девками!

Завидно было, что пойдет Ванька в крючники. Весело на море. Но мне нужно итти в доктора; без этого не жениться на ней. Буду доктором, все будут звать "доктор" или "господин доктор", Еремеем звать не посмеют, а мать возьму с завода, хоть и злая она ведьма. Ничего, подобреет.

От дыма всего скрутило, земля заклубилась кустами и травами, а большой барабан, что ухает наверху, будто стоит на моей голове. Чтобы выйти отсюда, надо подняться на обрыв, пройти глушняком к забору. Бредем еле-еле. Колька два раза бегал за куст и возвращался зеленый, как тина. Держусь, а ноги будто увязают в землю. Попасться бы на глаза учителю - и кончено. Ваньке-то ничего.

Бочар влезает на обрыв, осмотрелся и козырем с'езжает вниз с текучего песка:

- Никого. Псалом один сидит с бабкой.

"Вот так... Узнала бы..."

Взбираемся наверх. На скамейке, под толстым дубом, сидят Наташа и Конон. Рука Наташи в руке Конона. Псалом смотрит напористо, а она смеется.

Колька с Бочаром убежали, а я стоял как пень.

"Не упасть бы перед Кононом, или пройдешь, как пьяный".

Пошел быстро и неверно, и, поровнявшись, снял фуражку, не для рыжего снял.

- Ерема!

Псалом поманил пальцем.

Решил, что лучше подойти. Плавал в глазах туман и круги. Наташа почему-то дергала псалома за руку. Подошел. Конон молча крутил ус. Вижу вот прыснет со смеху. Хочу сказать умное и не знаю что, и во рту сухо. Конон выгнулся весь на скамейке:

- Вы прекрасны, точно роза...

Прыснул, запрокинув голову.

"Разве дать ему ногой в нос?.."

Так весело, что разинул рот с усами рыжими.

- Кэк это? А-га-га-га! А-га-га-га! "Роза вянет от мороза". А-га-га-га!..

Захватило дух. Надо уйти, что-нибудь сказать, а что сказать? И ноги не слушаются. С трудом выжал:

- Ка...ка...кие... вы!..

Наташа покраснела. Быстро пошел и слышал позади:

- "Ка...ка...ка..." Ваше личко никогда... А-га-га-га!..

Ненавидел я ее, а себя за углом бил по голове кулаком.

"Онуча... Господин доктор... Заводский... Еремка".

Еремку бил, обиду бил, глупость свою...

VII.

С этого пошло все хуже и хуже. Под вечер другого дня Колька, с притворным усилием, долго рылся в кармане, достал "Спящую Красавицу" и поставил на землю:

- Сказала... Не надо, сказала...

Белая головка снята с пузырька и духов не хватало до золотого ярлыка. Оба уперлись взглядом в землю возле пузырька. Хорошо бы избить сейчас Кольку. Поднял голову и посмотрел. У Кольки дрожали углы губ. Стало жаль. Перевел взгляд на "Спящую Красавицу". Каблуком бы ее. И еще захотелось остаться одному.

- Колька!

Колька посмотрел, часто моргая.

- Продам духи и тогда купим пороху. Приходи, Колька, завтра.

- Пойдем сичас!

- Нельзя сичас, - уроки. Иди домой.

Колька упрямо уставился в землю:

- Не пойду!

Слегка подтолкнул его:

- Иди!

- Не пойду!

- Ну, пойду я в дом. Ты будешь тут что?..

- Ну, и буду...

Колька взглянул исподлобья, медленно пошел из сада.

- Приходи, стрелять будем.

Колька не оборачивался.

Поднял "Спящую Красавицу", поковырял ярлычек. Сунул разом пузырек в карман и вышел за ворота. Длинная улица наша выходила к песчаному выгону, где стояли маслобойни. Тут пахло то горчицей, то подсолнухами. Здесь добывалась макуха и бывали драки с пузатыми хохлятами. Крепко сжимал пузырек в штанине. У маслобоен орали и матерщинили казаки. Сваливали с подвод, с арб мешки с подсолнухами. Кругом сыпучий песок. А на кладбище сразу стало пустынно и прохладно. С могил пахло чобром. Вышел на обрыв. Внизу, в желтом песке оскалилась каменоломня; как выбитые зубы, валялись белые плиты. Оглянулся по сторонам, спрыгнул в яму. Все нужно сделать быстро, и, чтобы никто не видал. Подошел к самой большой плите, вытащил вспотевшую руку с пузырьком, закрыл глаза, с силой швырнул пузырек в камень. "Спящая Красавица" скользнула по краю плиты и невредимо вонзилась в песок. Быстро вырвал из песка и, на этот раз, без промаха хрястнул о камень. От всей "Спящей Красавицы" остались на камне серебристая пуговка и подтек. Оглянулся по сторонам и прислушался. Тихо в заброшенном карьере. Стал на колени, припал к камню, долго нюхал. Пахло давленной морковью и сырой глиной. Вдохнул еще, еще... Последний раз. Горстью песка забросал следы. Побрел домой. Стало легко, как после скарлатины в прошлом году.

VIII.

С акации видно Наташу. Сидит она под деревом, уронив голову на руки. В распахнутых дверях дома показался сам казначей и Семикобылин - лавочник. Семикобылин с малым выволакивают во двор буфет, обеденный стол, стулья, размахивают руками, кричат. О чем кричат, не слышно.

Что же там такое? Наташа посмотрела в ту сторону и поднесла платок к глазам, вытирает, значит, плачет.

- Еремей, обедать!

За обедом мать опять скулила - то не так, это не так... Всех ругала кровопийцами и жуликами; даже до соборного протоиерея добралась за то, что он "наел живот и завел себе бабу". Думаю, что все на заводе лютые, потому там из людей жилы вытягивают работой. Пойду в доктора, - может, мать не будет так шипеть на людей.

- Шведиха отдает-то?.. - перебила мать бабка. - Аль задаром стирала?

- Черти, ведь... Им што?.. Стирай, пожалуй... Черти...

- Купи стулья. Дешево.

- Купишь поехал в Париш... Семикобылин перебивает... Подавился бы, толсторылый!

Бабушка пригладила мне вихор и жалостливо вздохнула:

- Увозят твоего-то!..

- Кого?

- Кольку...

Кольнуло в грудь.

- Увозят? Куда?

- Уезжают. В губернию увозят.

- Да ты что?..

- Ничего я...

- Жалко?

- Ну да... жалко...

- "Жалко", - передразнила мать - Мало обормотов!

Вскочил, швырнул ложку:

- Мало, мало!

Бросился вон. Что теперь? Побежать на шведовский двор, закричать на Семикобылина, на всех? Проклятые, оттого и плачет Наташа. Обрадовались!