Николай, который ещё вчера, в доме Ипатьевых, не мог представить, что к нему и к членам его семьи кто-нибудь станет обращаться в таком тоне, понимая, между тем, что сила на стороне незнакомца, сказал:

— Простите, пожалуйста, что мы без разрешения вторглись в ваши владения. Но сегодня рано утром мы вышли из леса совершенно обессиленные, мокрые, голодные и просто благодарили Бога, когда набрели на вашу избушку. Если бы вы, как видно, хозяин, находились в то время дома, мы бы обязательно спросили у вас разрешения согреться у этого очага.

Было видно, что спокойный тон человека в военном френче, но без погон произвел на лохматого мужика смягчающее впечатление. Он, правда, угрюмо похмыкал, посопел и пробурчал:

— Ну, ну, дальше говори, кем вы будете, откель бредете?

— Я — офицер царской армии, полковник, — сказал Николай, коротко поклонившись одной лишь головой. И, произнося эти слова, он говорил чистую правду. Он был полковником Преображенского полка, и никто не лишал его этого звания, хотя большевики заставили его снять погоны. — А идем мы из Екатеринбурга. Я и моя семья, зная, что Чрезвычайная комиссия хочет учинить над нами расправу, предпочли уйти в лес. Мы целую ночь плутали в чаще, покуда не подошли к вашему дому. Знайте, что я, все мы будем вам весьма признательны, если вы позволите пожить нам у вас хоть некоторое время. Прошу вас, не беспокойтесь, у нас найдутся деньги, чтобы щедро отблагодарить вас за постой.

— Значит, ахфицер ты… та-ак, — протянул мужик, полностью удовлетворенный речью своего неожиданного постояльца. Ему было очень приятно, что в его жалкую хибару пришел сам полковник царской армии, белая кость, благородный, в то время как он, лесной житель, дикарь, может пустить полковника к себе, а может и отказать ему. — Ну ладно, ахфицер, меня же Трофимом Петровичем величают, а ушел я в лес потому, что опаскудилась с некоторых пор жисть моя. Был я когда-то в Екатеринбурге рабочим, деньгу хорошую имел, свой дом, жену и четырех сыновей-погодков, — и Трофим Петрович даже показал рукой невидимую лесенку их возрастов. — Да вот случилось так, что царь наш государь с японцами войну решил затеять незнамо для чего. Вот и взяли всех четырех моих сыновей на японский фронт да всех их под Ляяном али под Макденом и поубивало. Мать их, жена моя, как о том узнала, умом рехнулась и с год после того всего-то и прожила. Я же горькую пить начал, сильно пил. С завода меня прогнали, стал по дворам скитаться, ибо свой дом в кабаке спустил, и решил я — будто какая сила свыше подсказала мне — в лес уйти. Построил я эту избушку, ружьецо у меня плохонькое было, — не это — другое, — стал охотничать, стал к травам присматриваться, и дал мне Бог разумение, какие травы да коренья какие болезни лечат. Чтобы умение свое проверить, принялся я в город хаживать от времени до времени, там людей поднимал со смертного одра, лечил их умело, потому как понял, что только благодаря Всевышнему и получил такую благодать.

И тут Николай на самом деле увидел, что повсюду в избушке висят по стенам пучки каких-то трав, запах которых не заглушался даже запахом дыма.

— И вот думаю я теперь, что если бы русский царь не отнял у меня четверых моих сынов, никогда бы я не познал такой науки.

— Значит, вы благодарны русскому царю? — с наивной прямотой спросил Алеша, очень переживавший за судьбу своего отца.

— Не-е-т, господин хороший, это я так, кругло решил высказаться, покачал головой Трофим Петрович, и огонь ненависти полыхнул в его глубоко посаженных глазах. — С такого царя, как наш, я бы собственноручно ремни резал…

— Какие ремни? — испугался Алеша.

— А такие, кожаные, с его спины ремни, да эти бы самые ремни его бы жрать и заставил! Эка, такую тьму народу русского по его воле переколошматили — страсть. А в последнюю войну, в германскую, и того больше. И ведь только мы, русаки, и вели своих детей, точно агнцев, на заклание. Другие-то жители империи Российской поумнее были…

Речь Трофима Петровича о ремнях, которые не худо было бы вырезать из спины русского царя, на всех Романовых произвела отвратительное впечатление. Каждый, включая и самого Николая, думал сейчас о том, что никак невозможно выдать этому страшному человеку свои настоящие имена.

— А кто же это в России поумнее русских был? — еле сдерживая волнение, спросил Николай.

— Как кто? Немало таковых находилось. Мне один дохтур городской рассказывал, что он на призывном участке работал, так хитрых немало находилось. Немцы русские, например, боясь призыва, так себя голодом изнуряли, что чистыми шкелетами на комиссию приходили — не брали их. Татары другую штуку любили: засунут себе в задницу на несколько дней махонький мешочек с горохом, а горох-то у них там и распарится, больше станет. Дернут они тогда за веревочку, что к мешочку заранее привязана, вот у них кишка-то и выпадет — бракуют таких. Но умнее всех явреи были. Они ни горохом, ни голодом себя не увечили. Просто договаривались с самыми больными людьми из своих, которые на участке-то своих болезней не показывали. Брали таких в армию, а потом они в скором времени все свои болезни открывали, и списывали их назад, — так у них и больные и здоровые целы и сохранны оставались. Русские, конечно, тоже стремились не идти служить — пальцы себе указательные по дурости отрубали, но мало таких было. Я же своих сынов сам в участок привел — и не вернули мне их, сожрал их полностью русский царь.

Если бы Трофим Петрович был проницателен, то без труда распознал бы на лицах своих постояльцев сильное замешательство, даже страх, но он, хоть обладал способностью лечить травами, на лицах людей читать не умел, однако заметил, что произвел на семью «ахфицера» впечатление своим рассказом.

— Ну, ты, полковник, вижу, глухаря убил — птица знатная. Только не по-нашему ты за неё взялся. Эх, руки бы тебе поотрывать за такую работу.

И знахарь, выйдя вначале за порог и принеся с крыльца за уши двух убитых им зайцев, бросил их рядом с глухарем, а потом принялся за ощипывание птицы. При этом он искоса посматривал на девушек, все ещё не сумевших оправиться от смущения, и говорил:

— Хорошие у тебя кобылки, ахфицер, нежеребые еще, да вот только сынок твой квелый. Чем болеет?

— У… Александра гемофилия, — ответила за Николая Александра Федоровна, изменившая имя сына, потому что боялась, как бы этот лесной человек не догадался…

— Что за болезнь такая? — нахмурился знахарь.

— Плохая сворачиваемость крови. Если ушибить, к примеру, ногу, то возникает внутреннее кровотечение, которое не остановить. Кровь давит на ткани и причиняет сильную боль, — сухо и деловито объяснил Трофиму Петровичу уже Николай.

— А, знакома мне такая болезнь. Кровоточкой её у нас называют. Ну так попользую вашего Сашку своими травами. Не будет больше болеть.

— Неужели вы на самом деле… сможете помочь моему сыну? — вся дрожа от волнения, спросила мать, ибо вдруг внезапно поверила в силы этого человека, глубокие, страстные глаза которого так напоминали глаза Распутина. Александра Федоровна даже на секунду допустила одну странную мысль, но тут же отогнала ее: "Нет, нет, не может быть, я видела тело старца…"

Не прошло и часа, а в котлах на очаге уже варился глухарь с травами и кореньями и тушилась зайчатина с картошкой и морковью. Романовы, привыкшие уже к присутствию человека, страшно ненавидевшего «их», переставшие стесняться своей полунаготы (потому что решили, что стесняться можно лишь ровни), ждали теперь лишь одного — еды, пусть грубой, простой, сваренной в каких-то грязных, закопченных котлах, но все же способной вернуть им силы, утраченные во время ночного странствия по лесу.

И вот уже дымящиеся котлы были поставлены на стол, но оказалось, что у хозяина всего одна миска и две деревянные ложки, причем одна из них с наполовину сломанной ручкой.

— Как же мы будем есть? — очень вежливо спросил у хозяина Николай.

— Ну как — по очереди! — ответил «старец». — Кто хочет, пусть в миску еду положит, а другие пусть прямо из котла хлебают. Мясо я мелко настрогал, ложкой цеплять можно, а то и руками ешьте. Э, ты, я вижу, ахфицер, к такому способу непривычен, но так что же делать будешь? Надо привыкать, коль в лес забрел своей охотой.