- Нет, - потупилась Рабигуль, почему-то чувствуя себя виноватой.
- Тогда вам этого не понять.
- А что, сын? - с запинкой, несмело спросила Рабигуль. Она не была уверена, вправе ли задать такой вопрос.
- Хуже! - отчаянно воскликнула врач. - В сто раз хуже! Внук... Совсем мальчик... И я, врач, ничего не могу поделать... И не сразу я поняла, не сразу - мы все - догадались. Каким-то он стал странным...
Ну так подростки часто такими бывают. А потом не верили очевидному - не хотели, не смели верить.
Серафима Федоровна, вдавив пальцем окурок в стоявшее на столе блюдце, обхватила голову руками, закачалась, как пьяная.
- Идите, идите, - простонала она, и Рабигуль встала, попятилась, пробормотав "до свидания", и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
- Извините меня,. - услышала уже за дверью глухой, сдавленный голос. Простите, что сорвалась.
Рабигуль нерешительно постояла у двери. Хотелось вернуться, что-то сказать, как-то утешить, но она услышала то ли всхлип, то ли сдавленное рыдание и не решилась.
***
Сифонное промывание - самая главная и не слишком приятная процедура в санаториях Пятигорска. Тут тебе и клизма, и нельзя позавтракать - чистый же горный воздух к завтраку, обеду, ужину очень располагает, - а длинная, как шланг, только тонкая трубка пробирается по всем извилинам кишечника, старательно промывая его минеральной водой, очищая, опустошая его с каждой через день-два - процедурой.
Лежишь на боку, а над тобой колдует сестра в ослепительно белом халате, и можно повернуть голову и посмотреть в стеклянном кусочке трубки, сколько из тебя вымывается всякой дряни, с удовольствием отмечая, что с каждым разом ее все меньше и меньше, что, конечно, с процедурой в какой-то мере смиряет. Люда неизменно, с восторгом и, как назло, за обедом сообщает динамику изменений, а Рабигуль никогда в стеклянную трубку не смотрит. Закрыв глаза, покорно лежит на боку и терпит все двадцать минут, думая о своем.
После процедуры положено отдыхать в общем зале. Отмучившиеся сидят расслабленно в креслах, многие - закрыв глаза. Кто-то читает, а кто-то спит.
- Ну вот и все, - бодро говорит сестра. - Книжечку не забудьте.
Рабигуль привычно благодарит, берет курортную книжку, выходит в зал. И тут же кровь бросается ей в голову: у самых дверей в процедурную, прислонясь плечом к стене, стоит, праздно сунув руки в карманы, что-то легонько насвистывая, Володя.
- Привет! - Он сжимает ей руку.
- Что ты здесь делаешь? - растерянно бормочет Рабигуль.
- Тебя жду, - ничуть не смущаясь, отвечает Володя. - А что?
Он заглядывает ей в глаза, вдруг понимает, и его богатырский хохот заставляет сидящих оторваться от книг, а тех, кто дремлет, открыть глаза.
- Тише, тише, - шепчет испуганно Рабигуль.
Снисходительно, по-взрослому, обнимает ее Володя за плечи.
- Какая же ты смешная! - с нежностью говорит он. - Боже мой, какая смешная! Пошли сядем.
Он усаживает свою восточную красавицу в кресло, садится рядом, держит в огромных ладонях ее тонкую смуглую руку, гладит длинные пальцы, заглядывает в смущенные все еще глаза. Потом кладет ее голову к себе на плечо блестящие черные волосы ласкают его лицо, - проводит рукой по нежной, как персик, щеке. Так вот что такое - любовь! Это когда все прекрасно - даже сифонные промывания.
Это когда ничего не стыдно и ничто не смущает. Господи, какое великое чудо - жизнь! Ну ведь ничего уж не ждешь - и нечего вроде ждать! - ну ведь уже годами не пишется, а если пишется, то плохо, плохо, плохо! И дома так тяжело, и все давно уже в прошлом, а в писательском клубе невыносимо пошло, и вдруг - вот она, любовь, и нет никакого сомнения: пришла и стоит на пороге, и разве можно ее прогнать, от нее отказаться? Ну у кого, скажите, поднимется на любовь рука? Да и не получится ничего из такой-то затеи. Сейчас, вот сейчас перешагнет твоя любовь порог, перевернет все в твоей жизни, возьмет тебя целиком, и ты погиб, пропал, растворился в темных глазах, низком гортанном голосе, и тебе пишется так, как писалось лишь в юности, когда ты тоже любил, но совсем иначе, потому что юным был, легкомысленным и не ценил великий, бесценный дар. А сейчас все в тебе поет и ликует, и кажется, что ты неподвластен смерти... И пусть это всего лишь иллюзия и когда-нибудь кончится - да нет, такое не может кончиться никогда! - но сейчас ты так невыносимо счастлив, что даже больно от счастья.
- Пошли ко мне, - хрипло говорит Володя и видит в глазах Рабигуль ту же страсть, что испепеляет его.
- Да, скорее... - Рабигуль смотрит на него в странном отчаянии. - С этим надо ведь что-то делать, - беспомощно шепчет она, и Володя прекрасно ее понимает.
Невыносимо это чудовищное напряжение, желание, острое как нож. И приближается - неотвратимо и грозно - разлука. Соединившись, слившись в единое целое, они уже не расстанутся, и ничто тогда им не страшно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Есть же, наверное, где-нибудь родная, единственная ее половина? В вечном городе Риме, на влажных островах Океании, в знойной, загадочной, непостижимой для европейского сознания Индии или там, за Полярным кругом, где полыхает в бездонном и черном небе Северное сияние и разбросанные на десятки километров друг от друга станции перестукиваются, передавая важные сообщения своей любимой морзянкой, презирая компьютеры и прочую мудреную технику. Существует, должен существовать кто-то, кто думает, как она, так же, как она, ощущает мир, кто тоскует о ней, неведомой, как тоскует она, примирившись уже с утратой.
Сколько думала Рабигуль на эту бесполезную тему, а однажды поведала о своих грезах Маше. Та сочувственно улыбнулась, перекинула на грудь тяжелую русую косу, стала задумчиво и машинально ее расплетать-заплетать.
- До Океании не добраться, - философски заметила она. - Да и там попробуй найди! - Она по молчала. - Полюбила бы ты лучше Алика, посоветовала нерешительно. - Ведь он хороший.
- Хороший, - покорно согласилась Рабигуль. - Очень порядочный, честный...
Она словно загибала, перечисляя достоинства мужа, пальцы.
- И нефтяник классный, - подхватила это перечисление Маша. Выездной...
Она смутилась и замолчала: собственная фальшь в голосе пристыдила ее. Выездной... Какое отношение имеет это к любви?