Николай Михайлович Афанасьев старше меня на три года. До войны учился в школе, окончил техникум механизации сельского хозяйства. Став в воинский строй, увлекся конструированием. Его работы заметили и дали возможность одну из них реализовать в профессиональном КБ, помогли в совершенствовании конструкции.
Когда Николай Михайлович рассказывал об этом, мне казалось порой, что шли мы не просто одним путем, но и рядом: такая схожесть обнаружилась в наших, тогда еще коротких, биографиях. Единственно, пожалуй, где наши конструкторские пристрастия разошлись, так это в выборе разработки класса оружия. Он стал конструктором в области авиационного стрелково-пушечного вооружения, я — автоматического стрелкового.
— А ты знаешь, в чем мы с тобой еще разошлись? — уточнил как-то Афанасьев во время одной нашей уже более поздней встречи. — В сроках службы. Я демобилизовался в сорок пятом, ты — на четыре года позже.
Пришлось напомнить Николаю Михайловичу, что в победном сорок пятом он не просто демобилизовался, но и уехал с полигона и в течение года работал в конструкторском бюро минометного вооружения, которое возглавлял Б. И. Шавырин.
— Ты зря меня упрекаешь. Я не мог сразу изменить полигону, — рассмеялся Николай Михайлович. — Через год вернулся в свое родное полигонное КБ и отдал работе в нем еще два года. Помнишь?
— Что было, то было. А потом ты ушел насовсем в самостоятельное плавание. От проектирования и создания крупнокалиберных пулеметов шагнул к созданию зенитных комплексных установок и авиационных пушек, соревновался с такими грандами в конструировании авиационного вооружения, как Шпитальный и Нудельман. И насколько мне известно, немалого достиг. Во всяком случае, на боевых вертолетах оружие твоей конструкции мне довелось видеть самому.
— Отрицать такие факты трудно, — все еще смеясь, подтвердил Афанасьев. — Кстати, ты не забыл, что у нас есть схожесть в некоторых конструкторских подходах к разработке оружия?
— Ты имеешь в виду, что мы оба оригинальные схемы автоматики своих первенцев, разрабатывавшихся на полигоне во время войны, использовали при проектировании нового вида оружия?
— Вот-вот. Ты в автомате применил схему, которую заложил в автоматику самозарядного карабина, а я в 23-мм авиационной пушке — автоматику, разработанную мной при проектировании крупнокалиберного пулемета.
Можно смело сказать, что именно работа на полигоне дала Николаю Михайловичу путевку в большую конструкторскую жизнь. Он стал одним из ведущих конструкторов авиационного вооружения, внеся значительный вклад в оснащение советской военной авиации современными образцами пулеметов и пушек, значительно превосходящих иностранные по своим боевым характеристикам.
Работая в конструкторском бюро полигона, я, пожалуй, впервые понял, что творчество есть приближение к тому, что даже трудно сформулировать. Занимаясь творчеством, конструированием, ты будто греешься у огня, который сам сумел развести, и пригласил к нему других насладиться его теплом.
Часто трудно, очень трудно бывает войти в работу. Но когда входишь, выйти из нее становится невозможно. Она превращается в величайшее наслаждение и радость. Дивное это состояние души, которое, считаю, очень нелегко передать кому-либо. Нелегко, потому что оно сугубо индивидуально.
На полигоне умели оберегать это состояние души, ценить индивидуальность конструктора. Кузмищев, Судаев, Рукавишников, Раков, Афанасьев — каждый был личностью со своим неповторимым почерком в конструировании. У одного получалось лучше, у другого — хуже. Но все работали с наслаждением и огромным увлечением, относясь с уважением к тому, что проектировал и создавал каждый.
В КБ полигона входили не только чистые оружейники. Рядом с нами в муках творчества трудились разработчики боеприпасов и даже конструктор... вьючного снаряжения. Так называемые вьюки для действий в горных условиях разрабатывал капитан П. С. Кочетков, бывший испытатель оружия. Веселого нрава, не унывающий, кажется, в любых ситуациях, он любил шутку, часто подтрунивал над товарищами. Кстати говоря, именно с его губ, как мне помнится, впервые сорвалось обращение Михтим.
Впрочем, Кочеткову мы вскоре отплатили тем же, обращаясь к нему обычно по первым буквам его имени и отчества — Палсип.
Несмотря на суровое время военных и первых послевоенных лет, а может быть именно благодаря ему, в коллективе конструкторов, да и всех сотрудников полигона, царила, как правило, атмосфера доброжелательности, отношения — деловые. Однажды я обратил внимание, что мальчишки полигона, сыновья тех, кто служил и работал на нем, называли друг друга не по именам, а по фамилиям. Поначалу подивился этой особенности. Потом понял: каждый из них гордился своим отцом, относился с уважением к отцу своего приятеля и обращением по фамилии как бы подчеркивал и эту гордость, и это уважение.
По-моему, летом 1946 года на дорожке, ведущей к штабу, приметил я офицера в еще не обмятой форме. Шагал он подчеркнуто твердо, выказывая всем своим видом подтянутость, выработанную годами учебы в военном учебном заведении. Зайдя в здание штаба, услышал, как он докладывал кому-то, видимо дежурному по части:
— Старший инженер-лейтенант Барышев... Прибыл на полигон для дальнейшего прохождения службы после окончания артилерийской академии...
— Подождите немного. Я доложу о вашем прибытии генералу Бульбе. — И офицер, выслушавший Барышева, стал подниматься на второй этаж, где находился кабинет начальника полигона.
На следующий день в отделении испытания индивидуального оружия появился новый инженер-испытатель Константин Александрович Барышев. Правда, там он служил совсем немного и вскоре был прикомандирован к конструкторскому бюро полигона.
Вот тогда мы с ним и познакомились. Тем более что довелось нам работать в одном кабинете, пользоваться одним кульманом. Оказалось, Константин Александрович при окончании военной академии защитил диплом по разработке автомата и патрона к нему. Приехав на полигон, он горел желанием включиться в конкурс проектов нового образца оружия. С просьбой дать ему возможность продолжить работу, начатую в академии, Барышев обратился к В. С. Дейкину, представителю ГАУ на полигоне. Просьбу его вскоре удовлетворили.
Мы были с ним молоды, увлечены одним интересным делом, полны энергии и честолюбивых конструкторских замыслов и потому, видимо, быстро сошлись, стали друзьями, хотя по характеру, темпераменту да и, прямо скажем, по уровню профессиональной подготовки отличались друг от друга. У него за плечами — учеба в Московском высшем техническом училище имени Н. Э. Баумана, военной академии, у меня — лишь девять классов школы, годы срочной службы да фронтовые дороги.
Впрочем, это не мешало нам иметь общие интересы. Мы нередко делали вместе вылазки в лес, на природу, поскольку оба увлекались грибной охотой, рыбной ловлей. От души смеялись, вспоминая, как гордо вышагивал он на полигонной дорожке к штабу с маленьким чемоданчиком в руке, в котором все богатство составляли диплом об окончании академии, несколько конспектов да пара белья.
Но самое главное, что объединяло нас крепче всего, — беззаветная любовь к творчеству, к конструированию. Я уже тогда заметил: разрабатывая свой проект автомата, Константин Александрович подходил к исполнению задуманного больше не с практической точки зрения, а с теоретической, с исследовательской. Хотя мы являлись конкурентами, однако почти ничего не скрывали друг от друга. Если требовалось, охотно поясняли чертежи, советовались.
Мне, конструктору-практику, видевшему саму деталь сначала в воображении, а потом уже ее проработку в чертежах, казалось, что Барышев слишком теоретизирует, готовя свой проект. К тому же, на мой взгляд, он с одинаковым рвением и увлечением спешил делать сразу несколько дел, заявляя, что у него хватит знаний и опыта довести их все до конца. Знаний, конечно, у него хватало, а вот опыта... Я пытался предостеречь своего товарища от такого подхода к конструированию. Но ему, в двадцать три года, представлялось, что он может горы свернуть.