Новый век представлялся ему новым домом, куда въезжаешь, принюхиваясь к запаху свежей краски. Но среди начерно разгороженных комнат и необработанных стен, в сквозной гулкой пустоте нового времени он ощущал себя потерянным и посторонним. Увидев знакомое до одури нагромождение декорационных стенок, заряженных на кругу, он, сознавая за каждой дверью бесконечную череду других дверей и переходов, пугался вдруг открывшейся ему перспективы, и, ковырнув на полу засохшее пятно краски, впервые спросил себя: зачем же мне столько? Имея в виду именно время, а не место.

Определенно он знал только одно - последнее его убежище на земле будет именно здесь, в этом забранном стеклом маленьком кубике неба, и никуда ему отсюда не деться.

Катя стояла под душем, ревниво следя за собой в запотевшем стекле. Тело само набрасывало автопортрет, не заботясь о форме, а просто даря от щедрот своих, легко, первозданно, как бог на душу положит. Вода била ровным единым током, дробя, вымывая, шлифуя, плеща у ног и вылетая в трубу.

Влад прислушался к шуму потока, к чистым ритмам, выбиваемым дождем. "Ты скажешь, ветреная Геба..." За полупрозрачным экраном с легкой диагоналевой строчкой ее тело виделось ему фрагментарно - наплывами, бликами, когда она приближалась к стеклу. Эта тайнопись живых пятен, сменяемых, как листки блокнота, делала каждый набросок значимым и полноценным. Истертую линию щек и летучие струи грудей, и размытый грозой овал живота и бедер... "Громокипящий кубок с неба..." Сквозь перепляс струй она пела, звенела, брызгалась, хлюпала. "Смеясь, на землю пролила..." Слава знал, как только он попытается отодвинуть экран, все прекратится. Вода выключится, тугие сосульки струй втянутся обратно в дырчатый домик, поток уйдет из-под ног, оставив на скользкой подстилке мокрую женщину с подурневшим простецким лицом. И ничего больше.

Он тихо вышел из ванной, унося стремительно смываемый образ и пытаясь затолкать его подальше в подсознание, впрок.

Покупка квартиры, которой Влад решил залатать сразу несколько прорех своей жизни и на которую он возлагал столько возможных сдвигов и перемен, теперь, наконец осуществившись, теряла для него всякий смысл, обесцениваясь до дурацкой причуды.

Катя вышла на цыпочках, оставляя мокрые копытца на сверкающем полу. Вертя востроносой головкой со стянутыми вверх волосами и вращая глазищами с бахромой смытых порыжевших ресниц, она шла хозяйкой, плоть от плоти этого сада-аквариума, его золотою рыбкой.

- Ой, - наткнулась она на живое, - ты что тут делаешь?

- Принюхиваюсь, - ответил "синяя борода", машинальным прищуром вписав ее в общий декор. Конечно, Катя была права: даже счастье он воспринимал с оттенком недоверия: а не сокрыли ли от него чего-либо более стоящего? Сморщенной подушечкой пальца она коснулась его лица. Щека была мокрой. Он плакал, и она не могла понять отчего. А он ничего не хотел объяснять. Просто они стояли, понимая, как растет между ними расстояние, неизбежно отдаляя друг от друга. С этим ничего нельзя было поделать.

- Я умру здесь, - прошелестело еле слышно, словно сказанное не им. Ей стало холодно. Волна гусиной кожи пробежала по спине. Опять перед ней обиженное лицо, жалобные глаза.

- Где? - спросила Катя с вызовом, выставив упертые в бока руки. Что-то нарочито картинное было в этой позе, и он по режиссерской привычке стукнул ее по руке. Маленький кулачок соскользнул с бедра, но она снова воздвигла его на место.

- Где? Ты уже выбрал место?

- Сними руки.

- Нет! Где?

- Вон в том углу. Я сказал - убери руки.

- Как хочу, так и стою. Я не на сцене. Нет там никакого угла.

- Есть. Пошлячка.

- Трус. Я переставлю здесь все стенки. - Она зашлепала босыми ногами, и именно эти шлепки придавали ей уверенность. - Все будет не так! Эту стену мы уберем, здесь будет большой зал. А здесь, - ее голос исчез за поворотом, будут три спальни. Нет, три, а не две. Потому что три. Эти стенки мы поменяем местами, вход будет оттуда. И две спальни будут между собой сообщаться. Поэтому вместо короткой стены поставим вон ту длинную. Нет, еще длиннее... А здесь оставим сплошной коридор. Вот так, понимаешь? А дальше нам стена не нужна. Там все расширяется - шире, шире, до тех дальних окон, где дверь в лоджию. Вот видишь, тебе совершенно негде помереть.

- А в кабинете?

- Там нет кабинета. Там моя гардеробная.

- Без окон?

- А кабинет без окон тебя устраивает?

- Мне уже все равно.

- Как в могиле, да? Я не дам тебе помереть. Не дам! Слышишь?

Она, кажется, искренне этого хотела. Заклинание показалось если не убедительным, то решительным.

- И что ты будешь хранить в таком длинном шкафу? Платья?

- Любовников.

- Замолчи, - отрезал он, но уже примирительно.

- Не буду молчать.

Они помолчали.

- А как же я?

- Как знаешь. Я за тебя вообще не выйду.

- А я тебя и не беру.

- Тогда я пошла.

И она пошла от него на прямых враскачку ногах. Он нырнул вперед и перехватил ее у двери.

- Ну, иди-иди...

И, обхватив ее сзади, ощутил каждую клеточку гибельно гладкой кожи.

Похолодало. На голубые айсберги стен наплыли лиловые сумерки.

- Пусти, я пропущу закат.

И она выскользнула в лоджию.

Игра с Катей забавляла его, как и всякая игра. Он знал, что может взять любую фактуру, любой приглянувшийся ему характер, да просто первую попавшуюся на глаза болванку и, обтесав ее, заострив, расцветив по-своему, внедрить в совсем не свойственное ей пространство и тем самым выделить ее, приподнять над собой, заставить служить иной, ему одному видимой цели.

Он видел не то, на что смотрел, а то, что ему было нужно. Снятая с жизни отливка не оставалась сама по себе, а подлежала переплавке в иную форму, в своего рода шифровку реальности. И только тогда шла в дело. Но и это не избавляло от ошибок. И часто приходилось продвигаться наугад, как по минному полю.

- Вам письмо, - заговорщицки просунули ему с балкона шаловливую мордочку и сделали большие глаза. - Пляшите. - Катя стояла на одной ноге и, держась за створки, раскачивала. их из стороны в сторону. Бесноватый мячик заката запрыгал по стенам. Влад, сощурившись, смотрел на нее, на раскаленное небо. Сквозь прозрачную загородку балкона проблескивали редкие огоньки.