Костик вынул сигареты, прижег и жадно затянулся... Теперь он напряженно ждал момента, когда выскочит сам особист. Немцы зря патронов не тратили, по лежащим не стреляли, но наверняка наблюдают, курвы, и как только кто-нибудь поднимется и побежит, резанут очередью...
То же самое наблюдали папаша и Мачихин из другого окопа, который левее, и тоже возмущались поведением особиста. Папаша проворчал: "У, сволота...", а Мачихин сказал спокойно: "Чего удивляешься, Петрович?"
Тем временем ротный обходил наскоро состряпанную оборону и беседовал с бойцами. Точнее сказать, не обходил, а обползал, так как находилась часть роты на самом краю деревни, бойцы притулились за чем попало, кто около дерева (были тут большие липы), кто за каким-либо холмиком на местности, кто за углами изб, а кто-то устроился и в самих избах, в которых окна выходили на лесок, занятый немцами... Все это хлипко, ненадежно. От пуль, может, и спасет, но если прицельно будут бить минами этот краешек, то, конечно, поранят и поубивают. И ротный, и все бойцы это понимают, а потому у всех на душе муторно, беспрестанно холодком покалывает сердце. Если и была у кого радость, что взяли все-таки деревню, выбили фрицев, то сейчас она прошла. Чего тут радоваться, когда впереди неведомое и не менее притом страшное. Хоть бы подмога и пушки прибыли, все же полегче стало б, а то ведь мало народа и, кроме стрелкового оружия, ничего нет. Вот и делились с ротным своими сомнениями и, чего уж тут, страхами. Ротный, конечно, как и положено, подбадривал их словами, которые завсегда в таких случаях говорят, - ничего, ребятки, как-нибудь выдюжим, главное, удержаться здесь, обязательно поддержит нас батальон, не может не поддержать... Такие дежурные слова всерьез никто не принимал, никто в них не верил, недолгий опыт подсказывал бойцам, что порядка на войне мало, что делается все наобум, на авось и никто всерьез об их солдатской судьбе не печется. Подполз ротный и к Жене Комову, которого сержант Сысоев назначил на пост, - старший лейтенант впервые обратил внимание на этого мальчика-бойца с почти детским интеллигентным личиком, и его почему-то резко ударила жалость к этому мальцу.
- Сколько же вам лет? - спросил он.
- Семнадцать, но я прибавил себе год, - слабо улыбнувшись, ответил Женя.
- Зачем? Никуда от вас война не ушла бы...
- У нас в классе почти все мальчики таким образом пробились на фронт. Мы боялись, что вдруг война через год кончится, и мы не успеем...
- У вас, по-моему, температура. Вы дрожите...
- Нет. Это я после боя еще не успокоился, - сказал Женя с все такой же слабой и беззащитной улыбкой.
Ротный недолго подумал, а потом решил:
- Я снимаю вас с поста. Идите в избу, в которой командный пункт.
- А что я там буду делать?
- Ранило ротного писаря, будете вместо него.
- Мне бы не хотелось, товарищ старший лейтенант.
- Не глупите. Выполняйте приказание, - и ротный, взяв его за воротник шинели, потянул назад, - ползите за мной.
Комову ничего не оставалось, как подчиниться. Разумеется, в избе было лучше, горела печурка, от которой шло тепло, а бревенчатые стены дома казались солидной защитой, и его охватила тихая радость от этой временной безопасности, в которой он пробудет какое-то время до боя. Он устроился у печки. Около нее сидел один из телефонистов и курил, глядя в огонь.
- Ну как там? Не шебаршат фрицы? - спросил телефонист.
- Пока нет, вроде. Все спокойно.
- Покурить хочешь?
- Не-е... Я не курю.
Телефонист поначалу удивился, но, когда глянул на Комова, покачал головой: чего таких пацанов на войну берут, а потом спросил, не видал ли он ротного?
- Видал. Оборону обходит.
- Оборону... - презрительно сморщившись, выдавил телефонист. - Звонил ему помкомбата, как стемнеет, грозится прийти к нам. А что нам от него толку? Мальчишка, вроде тебя. - Сделав несколько последних затяжек, он бросил окурок в печку и раздумчиво сказал: - Я два года в кадровой и в пехоте, так вот мы копали, копали, но всегда летом, а зимой, во-первых, никаких учений не бывало, во-вторых, мерзлую землю никогда не рыли. А воюем-то зимой, и ни кирок, ни ломов, ни даже больших саперных лопат в ротах нету. Вот и ползаем по переднему краю, ищем ямку какую, чтоб в нее залечь... Выбьют нас отсюдова немцы, помяни мое слово.
В заключение телефонист зло выматерился и стал свертывать вторую цигарку. Комову же, попавшему в теплую избу и отогревшемуся, положение их не казалось уж таким безнадежным, тем более надеялся он и на пополнение, и на пушки, которые обязательно должны прибыть, как обещал ротный. Вскоре, прикорнув у печки, он задремал и проснулся лишь тогда, когда в избу шумно вошел Костик Карцев, с порога прохрипевший:
- Вот сука, так сука. Знаешь, малыш, что особист придумал? Журкина взял за руку, чтоб он его слева прикрывал, а связному приказал сзади себя идти. Вот так и побежали они. От немцев Журкин особиста прикрывал, сзади, от нас, связной, на случай, если кто задумает шлепнуть его. Приметил же, падла, что в роте его возненавидели...
- Ну и что? Прошли? - с интересом спросил телефонист.
- Хрен-то! Зацепило всех троих вроде, а кого как - не знаю. Надо ротному доложить. Где он?
- На краю деревни был, - сообщил Комов.
- Пойду искать. - И Костик быстро вынырнул из дома.
Политрук тоже видел, как особист прикрыл себя с двух сторон бойцами, и тихо ругнулся, но когда все трое упали и долго не поднимались, он пошел обратно, чтоб послать кого-нибудь из бойцов к ним. Встретив по дороге ротного, он рассказал ему все, умолчав, правда, о том, каким подлым способом особист пытался обезопасить себя при переходе простреливаемого места. Тут навстречу попался им Костик, которому и приказал ротный узнать, что произошло на поле. Костику страсть как не хотелось ползти туда, но он сразу же сказал "есть" и рысцой побежал к немецким окопам. За ним повернули туда ротный и политрук.
Придется на пузе, решил Костик и, осторожно вылезши из окопа, споро пополз вперед по-пластунски, умело используя неровности местности. Что-что, а ползать его научили за два года кадровой. Раза три он передыхал и даже умудрился искурить сигаретку. Уже издали, чуть приподнявшись, он увидел только одного лежавшего - это был особист. Ни Журкина. ни связного не было. Видать, они за это время махнули в овраг, а поскольку не оттащили особиста, наверно, он мертв... Так и оказалось. У него была прострелена левая часть груди, вторая рана была на ноге. Крови почти не было, рана в грудь, видимо, была смертельна... Костик вздохнул, хотя ему нисколько не жаль было особиста, но все же смерть есть смерть...
Но вот что поразило Карцева: примят снег около тела, расстегнут ватник, в который был облачен особист, чтоб скрыть командирские ремни и знаки различия, знал, видать, что на передок лучше идти в красноармейском. А еще больше удивило Костика, что под расстегнутым ватником не обнаружил он ни командирского широкого ремня, ни планшета, ни кобуры с пистолетом, а когда полез в карман гимнастерки за документами, то ничего и в них не обнаружил... Опередил кто-то Карцева! Но кто? И Журкин, и раненый связной могли бы взять документы и пистолет, как положено, однако зачем им ремни и планшет? Нет, кто-то другой орудовал, но кто? Кому все это понадобилось? И еще одну странность заметил Костик: небольшая дырка в ватнике была спереди, а выходное отверстие на спине, оно всегда больше. Немцы же могли стрелять только с Панова, то есть слева...
Тащить тело особиста в деревню не было смысла, его свои хоронить должны, да и тяжело... Можно было подползти дальше, к оврагу, и крикнуть Журкина - может, он там ховается, но стоило ли лишний раз жизнью рисковать, ему еще обратно ползти, а здесь каждый лишний метр смертью грозит. И. передохнув еще немного, Костик двинулся назад.
Доложив ротному об увиденном, Костик высказал предположение, что Журкин, ежели ранен, то пошел в тыл, а если нет, то ждет, наверно, темноты, чтоб в роту вернуться.