Помню внушительный сбор 1962 г. - В.И. Вайнонен с женой Фаиной, Э.П. Стужина и ее подруга Аида, Олина подруга Маша Черкасова с мужем Сергеем Шипуновым, художница Женя Кошталева, ленинградец Миша Мейлах, Марина Станищева-Лазарева с дочерью Кирой, кто-то еще - всех не упомню - и коренные обитатели Плющихи. Как мы все уместились в небольшой комнате и за столом, который беспрепятственно вмещает вокруг себя десять - ну двенадцать человек, но пятнадцать и больше - ?!
Незаменима в застольях бывала Марина Лазарева: с ней веселье было гарантировано - частушки, розыгрыши, пародии, импровизированные интермедии и т.п. она производила с такой необыкновенной щедростью и бесшабашной лихостью, что Анна Васильевна любовно называла ее Марина-хулиганка (отчасти, правда, имелись в виду крутоватые частушки, залетавшие, бывало, с Мариной в наши неханжеские края).
Возобновившиеся с переездом тети Ани в Москву житковские праздники развернулись в полную силу, когда я после развода с первой женой снова вернулся под крылья забот моих дорогих теток - Тюли и тети Ани, - т.е. после 1964 г. Частыми гостями Плющихи в те времена стали мои друзья: Володя Севрюгин, Володя Малютин, называвшийся Китом, Андрей Лифшиц, Вадим Троицкий, Валерий Меньшов, Саша Величанский, Володя Гедикян, Леня Писарев, Вадим Бирштейн, Наташа Шапошникова, Никита Кривошеин, Оля Севрюгина, Вика Лифшиц, Наташа Грановская, Ира Сорокина, Лиза Горжевская, Тамара Гедикян, Нина Меньшова - я прошу прощения у читателя за это перечисление, но мне сладки звуки этих имен и удержать себя я не в силах! Бывали гости и из других городов: звездой первой величины среди них была, конечно, Мария Ростиславовна Капнист; две пермские подружки Альбина Лазуко - ее звали Жираф за длинную шею - и Рая Андаева, наша ленинградская родственница Аля (Анна Евгеньевна) Михайлова и ее друзья, позже Марина Басманова, тоже ленинградка, - всех не упомнишь!
Однажды, когда закончились конфеты из какой-то особенно большой и красивой коробки и обнажилась их золотая пластмассовая постель, я решил устроить из нее галерею портретов всех, кто бывал на дружеских плющихинских пиршествах. Были собраны маленькие паспортные фотокарточки, которые как раз укладывались в конфетные гнезда. Получившееся таким образом полотно было названо "иконостасом", и оно заняло свое прочное место на стене среди фотографий родственников. Постепенно это собрание карточек потеряло свой первоначальный смысл и свободные места там заняли фотографии всех тех, кого в доме любили: появилась, например, наша соседка Вера Семеновна Антонова, молодой приятель тети Ани, Юра Кашкаров, и т.д.
Главный праздничный пирог всегда тщательно продумывался: скажем, для равноденствий и солнцестояний он обычно бывал с капустой, по форме большим и круглым и на его золотой поверхности имелось солнышко с лучами; новогодний пирог мог быть прямоугольным, на нем большими цифрами обозначался приходящий год. Деньрожденные пироги делались так, чтобы было куда втыкать свечи, на которые потом полагалось дуть, чтобы погасить их все, и желательно одним махом - что имело некий благополучный предсказательный смысл. Пироги второго эшелона могли быть (и бывали!) с мясом, с грибами в комбинации с луком или рисом, рисом и яйцом, сладкие с вареньями и джемами. В качестве закусок любимым тети-Аниным яством были соленые грибы, как бы продолжавшие ее летние лесные приключения - грибная охота была ее настоящей страстью, но готовились также и нехитрые салаты - картофель с зеленым горошком и луком, винегреты, что-то остренькое с творогом или с тертым сыром, тертая морковка и проч.
Царствовал на столе старый, чуть больше чем пол-литровый стеклянный графинчик со вставленным внутрь розовым стеклянным же петухом. Мы не выпивали - мы "спасали петуха!", и делали это со вкусом, не ограничивая себя, но и не излишествуя. Дурного самочувствия после плющихинских застолий я у себя не помню, хотя тогдашний мой возраст был достаточно рискованным в отношении выпивки. Нежелание выпасть из легкой и счастливой дружественной атмосферы служило прекрасным тормозом и для меня, и для моих друзей, так что пьяных сцен там не случалось, и, по-моему, просто не могло быть.
Появлялись за столом гитаристы и певцы - это любили все! Шли времена Высоцкого и Окуджавы, появлялись их новые песни - старыми все уже были очарованы; на слуху тогда были и другие песни - самые неожиданные, например "Полюшко-поле", "Жили два друга в нашем полку", "Жульман", "По берегам Усы", "Он капитан, и родина его - Марсель...", старый городской романс, вернувшийся в Россию через эмигрантские записи (Теодор Бикель и др.), смешные приблатненные припевки вроде "Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела..." или лирические - "Где ж ты, Садовое кольцо" и т.д. Под собственный гитарный аккомпанемент певали у нас, в частности, Андрей Лифшиц, Валерий Меньшов и Александр Дулов, у которых были свои песенные пристрастия, и зачастую развитие вечеров определялось их репертуаром. Кстати, Шура Дулов стал довольно известным автором и исполнителем так называемой авторской песни (не очень понимаю это определение, но пользуюсь им как готовым) и им сочинено несколько хороших песен на стихи Анны Васильевны - среди них "Бык" и др.
Неожиданным было признание мастерства исполнения песен под гитару, которое заслужил у Анны Васильевны один из нередких посетителей коммунального подвальчика, где я провел несколько лет своего первого брака. Среди жильцов этой вороньей слободки была замечательная женщина, в высшей степени своеобразное существо, - Валя, Валентина Георгиевна Синицына. К тому времени ей было изрядно за тридцать, с мужем она разошлась и была одинока обычная, не слишком веселая картина; а вот в молодости, по свидетельству знавших ее, она была не просто хорошенькой - ослепительной: мужчины столбенели при виде ее глаз, стати, движений, а голос ее действовал на них как охотничий рожок на собак. Валентина осталась сиротой в шестнадцать, ее легко взяли на работу в торговлю, а дальше судьба ее потекла по известному руслу: недолгий брак, бездны охочих до такой сладкой клубнички, какую она собой являла, рестораны, цыгане, романы с ревностью и скандалами и т.д. Я застал Валю еще в расцвете, хотя и на несомненном излете - ей было тогда лет тридцать пять - тридцать семь, и все-таки она была удивительно хороша зрелой женской я бы даже сказал не красотой, а мощью - грузновата, но еще стройна, глаза точно такие, какие должны, по-моему, быть у красоток из персидских гаремов, и т.д.; прибавьте сюда красивый низкий голос, превосходный слух и помножьте все это на волнующую женственность - вот примерный набор качеств, каждое из которых бывает неплохим аттрактантом, а тут их был щедрый букет!
Так вот, среди тогдашних приятелей Валентины было немало людей из недавних прекрасных, но уже прошедших времен, и один - по имени Саша большой мастер гитарного дела. Многое пришлось мне услышать в его исполнении, но одну песню - про угодившего в неволю цыганского жулика, Жульмана, - я запомнил из-за достоинств и самой песни, и ее исполнения. Однажды, предвидя появление Саши, я зазвал тетю Аню к Валентине по случаю какого-то ее то ли юбилея, то ли просто так, без повода. Присутствие за столом пожилой, несомненно интеллигентной и нисколько не тушующейся дамы было некоторым ЧП для обычной у Валентины компании. Конечно, там и раньше бывали пожилые люди, но, как правило, это были сошедшие с круга ресторанные музыканты, чечеточники и т.п., которые были не прочь тряхнуть уже сильно заметной стариной. Анна Васильевна произвела обычное для нее и совершено оглушающее для Валиных приятелей впечатление. Гитарист Саша действительно был там в тот вечер и уж так расстарался, попав в поле очарования Анны Васильевны, что преуспел - его исполнение было оценено. Жульмана Анна Васильевна запомнила тоже, и потом я не раз слышал, как она напевает "течет речка по песо-чеч-ку, бережо-чек моет...".
Это отступление я посвящаю скорее не Анне Васильевне, а Вале, которую вспоминаю с нежностью за ее почти материнское ко мне отношение: в сюрреалистичном мире полуподвального и густо коммунального гнездовья ее присутствие существенно украшало жизнь, вполне заслуживающую отдельного описания, но - сейчас речь о другом.