Анно нагнал меня у двери, взял за локоть. Несколько минут мы простояли молча, глядя назад. Дьявол отсюда виден не был, но теперь, после его взгляда, все остальные картины поблекли, висели на стенах нелепыми разноцветными пятнами с размытыми очертаниями. Мимо нас прошел, гремя ключами, сторож, подошел к электрическому щитку и стал гасить свет в зале.

- Хочешь почитать книгу отзывов? - спросил Анно напряженным, неестественным голосом.

- Нет. В другой раз. Потом. Завтра.

- Ты, похоже, не ожидал этого.

- Не ожидал...

Я сам говорил каким-то чужим голосом, слова звучали странно и незнакомо.

Мы вышли из зала. За нами, погасив лампу у входа, вышел сторож и начал запирать двери. Полутемной лестницей мы спустились вниз и вышли на улицу.

- Куда поедем? - спросил Анно.

- Домой.

Мы сели в машину. Анно достал свою трубку, сунул ее в рот, молчал, не заводя мотора. Я не торопил его, мне было все равно.

- Знаешь, - сказал он, - народа с каждым днем все больше. Сегодня особенно...

Он замолчал, поняв, что говорит не о том. Потом спросил:

- Как ты написал его?

- Не помню точно... Не помню. День какой-то гнусный был. Ничего не получалось. Все валилось из рук. Работать не хотелось. Выходить никуда не хотелось. Дождь со снегом, слякоть, холод. Ветер. Отопление еще отключили... Пошел в мастерскую и давай малевать. Потом увидел, что ерунда получается, бросил. Хотел закрасить, да все руки не доходили. Ты же видел, что он не закончен. Так, намечен - и все.

- Только взгляд...

- Да не писал я этого взгляда! Не писал! Не знаю я, откуда он взялся!

Мы молчали. Было тихо, лишь изредка проезжали машины. Почти совсем уже стемнело, и все вокруг в этой темноте казалось пустым и заброшенным. Прохожих почти не было, и не верилось, что днем у входа в этот маленький окраинный клуб толпится народ, желая попасть на выставку.

- Может, снимем его? - спросил я.

- Как его теперь снимешь? И почему? Потому что нам в головы лезет всякая чушь, когда мы заглядываем ему в глаза? Так это ведь не картина виновата. Это нам самим, пожалуй, следует к психиатру обратиться. Тьфу, мистика какая-то, - он отвернулся к окну, немного помолчал. Затем, не поворачиваясь, стал говорить как бы сам с собой. - Ведь каждый день к нему, проклятому, подхожу, каждый день торчу перед ним по полчаса. Не хочу идти, боюсь идти, а иду. Он же мне душу каждый день наизнанку выворачивает, он же залезает туда своим взглядом и выкапывает всякую мерзость, о которой я раньше и понятия не имел! И так он делает с каждым, кто на него смотрит. И чем дольше смотришь, тем страшнее становится. Ты-то этого еще не почувствовал, - повернулся он ко мне. - Ты-то сегодня перед ним, почитай, в первый раз стоял...

Он завел мотор, тронул машину.

До самого дома мы с ним больше не разговаривали. Но всю дорогу думали об одном и том же. Да и о чем еще могли мы думать?

- Ладно, - сказал он, остановившись у подъезда. - Иди, отдыхай. Утром все предстанет в другом свете. Напридумывали мы тут всякого да сами же и поверили. Как дети... - он усмехнулся.

Я ответил ему слабой улыбкой, пожал руку и вылез из машины. На пороге я оглянулся. Он махнул рукой и тронул машину.

Дома был Дьявол.

Я видел его повсюду.

Он смотрел на меня из темного окна, из зеркала, из темноты дверного проема.

Я отводил от него взгляд лишь для того, чтобы через мгновение снова встретиться с ним взглядом где-то еще. Я хотел лечь спать и забыться, но сон не шел. Стоило лишь закрыть глаза, как Дьявол вновь оказывался передо мною. Я включил телевизор, но передачи уже закончились. Я поставил пластинку, но музыка била по нервам, я не выдержал и минуты. Тогда я оделся и вышел в мастерскую.

Но в мастерской было пусто и неприветливо. Не было привычных картин на стенах, не у кого было попросить помощи и поддержки. Лишь несколько эскизов стояло на полу вдоль дальней от двери стены, да одна незаконченная картина лежала на подрамнике. Я посмотрел на них, осмотрел их все по очереди, попытался сосредоточиться на том, что они изображали, но не смог этого сделать. Дьявол преследовал меня повсюду.

Что, что такое скрыто в этой картине? Как мог я написать ее? Я подошел к шкафу, достал с полки стопку рисунков, стал бегло просматривать их, бросая на пол один за другим. Не то, не то, все не то! Я видел перед собой Дьявола, и он был совсем другим, он был гораздо живее, объемнее, совершеннее всех этих рисунков, хотя тоже был создан на одном дыхании, без особенной затраты жизненных и духовных сил. Откуда же тогда взялись в той картине глубина и объемность? Откуда взялось его такое живое и пугающее выражение лица, откуда это ощущение, что смотришь не на картину, что там, за рамой, ее окружающей, стоит настоящий Дьявол, живой, коварный и злой, который ждет лишь мгновения, когда ты отвернешься, чтобы выйти наружу и пойти бродить по свету? Я не писал его таким. Я не придавал его глазам этого зловещего блеска, этой силы и власти. Я не мог, просто не мог сделать его таким живым! Я бездарь и недоучка в сравнении с тем, кто сумел бы это сделать. Ни одна из моих картин даже отдаленно не приближается по силе своего воздействия к этому уровню.

Так как же тогда, черт подери, смог я написать его?!

Это же черт знает что, думал я, глядя в пустоту перед собою невидящими глазами, это же черт знает что. Меня была дрожь, я задыхался, не знал, что я делаю, что я буду делать, а Дьявол, стоящий перед моим мысленным взором, ждал лишь мгновения, когда я закрою глаза и отвернусь, чтобы выйти из картины...

Я не помню, что я делал в ту ночь. Может быть, я уснул ненадолго, сидя в кресле. Может быть, присел лишь на минуту, бесцельно пробродив по квартире несколько часов подряд. Просто, очнувшись, я вдруг увидел, что уже светает. Ночь прошла, близилось утро. Я взглянул на часы. Было около пяти. Не имело смысла ложиться, все равно уже не уснуть. Я встал, не спеша прошел в мастерскую. Там горел свет. Я подошел к подрамнику, взглянул на незаконченную картину. Я вспомнил ее, Дьявол не стоял больше перед моим мысленным взором и не заслонял всего остального. Я вспомнил, как пришла мне в голову идея этой картины, как начинал я писать ее, какие надежды с ней связывал, вспомнил, как думал завершать начатую работу. Мысли были совершенно четкие и ясные, снова появилось желание работать, поскорее взять в руки кисти и писать, писать... Я всматривался в картину, продумывая, как буду выписывать детали, какие использую краски, какую применю технику. Там, на картине, был мир, который я творил, который мне еще предстояло сотворить до конца, мир, над которым я был полностью властен, который я смогу сколько угодно изменять по своему желанию, законы жизни и развития которого определяю я, только я один. Мы - те, кто способен творить - боги. На листе бумаги, в глине, камне или на холсте мы можем творить все, что нам угодно. Мы - всесильные боги, мы сами творим миры, которые нам по вкусу, сами определяем законы их развития, сами населяем их героями или злодеями, наделяем счастьем или несчастьями и всеми другими угодными нам чертами. И они, эти миры, совершенно подвластны нам. Если только мы не убьем их в процессе творения - а именно так поступают бездарности - то они выходят в наш общий человеческий мир такими, какими мы их создавали. Но там, в этом внешнем мире - что происходит с ними там? Что происходит с ними после того, как мы лишаемся своей власти над сотворенными мирами? По каким законам живут они дальше?

Они выходят в этот мир, и люди смотрят на них, на наши творения, и наделяют их чертами, которых не было в создававшихся нами образах, и преобразуют их на свой собственный лад. И, оставаясь внешне неизменными, наши творения преобразуются в мыслях людей по законам, нам неподвластным. Ни Шекспир, ни Сервантес не могли наделить Гамлета и Дон Кихота и сотой долей тех черт, с которыми они живут в нашем сегодняшнем мире. Однажды рожденные, образы выходят из-под власти творца и живут своей собственной жизнью. Люди, воспринимающие творения художника, наделяют их новой мудростью и новой силой. Только живые люди, воспринимающие эти творения, помогают им жить дальше, передавая им частицы своих собственных душ. И сами при этом становятся другими.