В общем, заболел я Севером и стал ездить туда часто.

- Чем вы объясняете вспыхнувшую в те годы у ваших литературных сверстников любовь к странствиям, путешествияп, поездкам? Должно быть, не только модой?

- В ту пору начали возводиться стройки, Братская ГЭС, поднимали целину. Туда и поехали все мои друзья. Великие стройки были действительно веянием времени. И еще одна причина: тогда был в большом почете среди нас Хемингуэй, который, известно, часто писал от первого лица: он и путешественник, и охотник, и рыбак, и корреспондент. "Географически" богатая личность. И этот хемингуэевский настрой ("зараза" - слово грубое) дал тонус многим нашим писателям, находившимся под его влиянием, и вообще много хорошего. Страна-то у нас вон какая огромная: тут тебе и экзотика, и социалистическое строительство,- и все побежали: чем дальше, тем лучше. Вот и я побежал...

- Вы вспомнили Хемингуэя. Теперь, когда повальная мода на этого писателя прошла, некоторые критики склонны сводить его значение только к тому, что принесла и унесла мода. То есть к манере: диалог с подтекстом, рубленая фраза, культивирование "хемингуэевских" качеств личности. Что же для вас в его творчестве плодотворно и сейчас?

- Подтекст и прочее ("Старику снились львы" - как пароль!) - это для нашего брата писателя. А мода на Хемингуэя коренилась в другом и для нас, и вообще для читателя. Хемингуэй был и остается антифашистом, человеком, ненавидевшим войну, писателем, давшим всем нам незабываемые картины Европы военной и послевоенной, республиканской Испании. Он был писатель не просто хорошо писавший, а хорошо живший.

- В статьях последнего времени критика почти единодушно причисляет вас к зачинателям деревенской прозы. Согласитесь, довольно парадоксальный путь: к деревне - через Арбат и Хемингуэя!

- Хемингуэй повлиял на меня не стилистически - он повлиял на меня нравственно. Его честность, его правдивость, доходящая порой до грубости (так и нужно!), в изображении войны, любви, питья, еды, смерти,- вот что было мне бесконечно дорого в творчестве Хемингуэя.

- Чем бы вы объяснили такую вашу привязанность к старикам и старухам? Это ведь ныне излюбленные образы в нашей прозе.

- Старики - то, что меня на Севере тоже изумило.

Учтите, что двадцать лет назад это были другие старики, чем сейчас. Нынешние уже "моложе". А тогда я имел возможность беседовать с людьми, которые родились в 70-80-е годы прошлого столетия. То есть они полжизни прожили до революции.

Как хорошо помнили они и песни, и сказки! Они помнили время, для нас легендарное. Смотрю сейчас на ваш магнитофон, и сердце слезами обливается: если б он у меня был в те годы! Сколько бы я за этими стариками записал! А потом лучшее бы обработал, и "Северный дневник" мой был бы куда подробнее, пристальнее. Ведь когда разговариваешь с человеком, записывать в блокнот не всегда удобно, да и нe поспеешь. Манера-то говорить у каждого своя. А был бы магнитофон"... В общем, упущено много.

- По-видимому, многие герои "Северного дневника" - это реальные люди, за которыми вы записывали?

- Нет, как правило, они "придуманные". То есть встречались мне, конечно, чем-то похожие типы,- взял одного, другого, третьего и слепил в уме... Вообще писатель никогда ничего не выдумывает: в любом замысле так или иначе трансформируется живая жизнь.

- То есть сперва появился очерк "Северный дневник", а потом вы уже часто пользовались лишь формой очерка, писали рассказы, только имитирующие записки очевидца, путешествен-ника. Вы следовали каким-либо жанровым образцам, создавая "Северный дневник"? Почему вам показалось необходимым писать весь его oт первого лица?

- Ну, не в третьем же лице писать о своих странствиях? Вообразите: "Вышел из карбаса молодой высокий симпатичный человек с рюкзаком, в плаще "Дружба". "Здравствуйте",- говорит..."

- Отмеченная критикой связь ваших рассказов с русской классической жанровой тради-цией,- ощущаете ли вы ее сами? Что вы думаете о роли сюжета в рассказе-характере, рассказе-настроении (в их отличии от зарубежной сюжетной новеллы)?

- Фабульность, занимательность, по-моему, чужда русскому рассказу (за исключением, может быть, "Повестей Белкина"), попробуйте пересказать, например, содержание "Дома с мезонином". Ну, а сюжет - как же без сюжета! Герой, как правило, покидает страницы рассказа иным, изменившимся по сравнению с тем, каким он появился. Вообще же придумывать сюжет для меня всегда намного труднее, чем писать.

- Внутри каждого вашего сборника обычно ощущается единство. Похоже, что рассказы образуют цикл. Взять хотя бы вашу последнюю книгу "Во сне ты горько плакал". Очевидно, за таким построением стоят какие-то осознанные принципы?

- Ну, единства-то, на мой взгляд, нет совсем. Какое же единство, когда я пробовал писать так и сяк за два десятка лет. "Никишкины тайны" - нечто сказовое, чуть не в каждой фразе инверсии; "Голубое и зеленое" - исповедь инфантильного городского юноши; , "Некрасивая" - "жестокий" рассказ, и уж совсем по-новому написан "Во сне ты горько плакал".

- Юрий Павлович, а как вообще возникает у вас замысел того или иного рассказа?

- Вы хотите, чтобы я говорил конкретно? Давайте возьмём книгу "Во сне ты горько плакал" и посмотрим прямо по оглавлению.

"На полустанке". Этот рассказ возник из воспоминания о крошечной, заброшенной станции на севере Кировской области, которую я запомнил еще с тех пор, когда студентом Гнесинского училища, запасшись нотной бумагой, ездил записывать песни. Рассказ "Вон бежит собака!" начался с названия. Давным-давно, стоя у окна со своим знакомым, я услышал простую его фразу. "Вон бежит собака". Был в ней какой-то ритм, застрявший во мне и лишь через некоторое время всплывший и вытянувший за собой замысел. И еще: ехал я на автобусе в Псков, ехал всю ночь, очень мучился, не спал, ноги нельзя было вытянуть. Ну, а потом муки позабылись, а счастье ночной дороги осталось.

История "Кабиасов" сложнее. В 1954 году я впервые попал на мамину родину. Вот где страшно сохранилась память о войне - сожженные, вообще стертые с лица земли деревни. Место, где я жил, было в пятнадцати километрах от Сычевки, куда мне приходила корреспон-денция до востребования. И я часто совершал такие прогулки: шел на почту, получал письма, там же отвечал на них, и - обратно. Однажды я возвращался очень поздно по едва белеющей тропе, и меня вдруг охватил неизъяснимый страх. Да еще вдруг по распаханному полю мне наперерез в звездном свете стало двигаться темное пятно - не то человек, не то животное. Это ощущение запомнилось. Плюс: я знал одного самоуверенного мальчишку, заведующего клубом, которого и вывел в "Кабиасах". И еще: в детстве мать часто рассказывала мне о кабиасах - самую страшную сказку из тех, что я знал.