Милан протягивает ей портсигар, она заглядывает в него, но сигарет не берет, а протягивает руку к своей сумочке и достает оттуда пачку лучшего сорта.
- Да, девочки, - говорит Милан, и в этот миг в его душе возникает пустота, в которую обрушиваются обломки его разбившегося ожидания, - мне ведь это, собственно говоря, не так уж важно, просто я почувствовал себя очень одиноким на улице... И разные мысли в голове... Я рад, что сейчас не один... Часто я только из-за этого беру девочку. А ведь вам тоже не весело, тяжелая у вас жизнь... Расскажите мне о себе, как вам живется?
(Через эту возникшую в душе пустоту можно перебросить только один-единственный мост, чтобы немедленно попасть совсем в другую сферу, мост, который ты из чувства самосохранения уже заранее подготовил и который все же является местом, где, можно стоять и даже иметь при этом вполне пристойный вид.) Он выслушивает всякую всячину, обычные истории, которые в подобных случаях рассказывают, в том числе и восхваление, причем с неподдельной теплотой, какого-то парня, "одного знакомого".
- Фараоны его боятся больше, чем он их, понял? Ему на все плевать. Как-то десять пупсиков за ним кинулись, а он смылся. Десять на одного, ну, не гады, а? Но он им показал!.. Трижды свинчаткой влупили ему в живот, а ему хоть бы что, понял? Я тебе говорю, - она повысила голос, не давая своей подружке включиться в рассказ, - они его не забрали, это я точно знаю!
- А как нас, девочек, он в руках держит, можешь сам себе представить!.. Слышь, я тебе сейчас что расскажу...
И Милан узнает, что живут они на окраине, в рабочем квартале, и всякий вечер с наступлением сумерек отправляются на промысел в центр города... Теперь он как бы забавы ради снова начинает раздевать одну из них (своего рода отзвук его бывшего желания, внезапный возврат к прежнему состоянию) и видит бурые пятна на ее белье.
- Да у тебя же это самое!.. - восклицает он. - И ты все-таки вышла на улицу...
(В этот миг он в самом деле думает, что его взгляд не задерживается на переднем плане, а охватывает объемно всю сцену в целом!)
- Да, потому мы сегодня и ходим вдвоем...
У Милана что-то отлегло от сердца, он испытывает облегчение, только теперь он чувствует себя отрешенным от всего, непричастным ни к чему, независимым... Он дает девочкам еще денег; они лезут к нему в карманы, вынимают оттуда различные предметы, которые мужчины обычно таскают с собой, и разглядывают их. Потом они все трое уходят. У подъезда гостиницы он прощается с девицами.
И опять Милан один шагает по улице. Ну, наконец-то он как будто достиг его, того вожделенного состояния духа, хотя и потратил больше денег, чем рассчитывал, - таким образом он в известном смысле откупился от своих демонов. И вот, когда он уже намеревался насладиться своей независимостью и до конца прочувствовать свою отрешенность от всего и непричастность ни к чему, и когда он в самом деле равнодушно проходил мимо уличных женщин, еще то тут то там появлявшихся из полутьмы, и когда он уже собирался завернуть в кафе, чтобы выпить чашечку кофе и там в покое и безопасности еще раз обдумать все преимущества своего нынешнего самоощущения, - он вдруг замечает, что ему чего-то недостает, что появилась какая-то пустота в боковом кармане пиджака, и он тут же обнаруживает, что одна из девиц, вытащив его самопишущую ручку, когда они обе рылись в его карманах, не сунула ее назад, а взяла себе (на память, что ли?), не спросив, однако, у него разрешения. Конечно, это мелочь, и говорить тут не о чем, но такого пустяка, однако, хватило, чтобы разрушить его только что обретенное спокойствие, испортить настроение, все разом уничтожить; и он очутился на обычном своем плацдарме, загодя приготовленном для отступления... Эти дряни к тому же оказываются всегда и воровками! И в нем поднимается протест против всего того, что с ним произошло: что за сброд этот ночной люд! Его просто провели за нос, как дурака! Ведь одна из девиц даже непонятно за что взяла деньги! Да и сколько они с него содрали сверх условленного! И в самом деле, сколько? Он принялся подсчитывать. Вон сколько!.. И ведь он не курит таких дорогих сигарет, как эта! "Болван ты, вот ты кто!" - выругал он самого себя. Ха! Чтобы приобрести такой опыт, и дорого заплатить не жалко, не так ли, а? Да такой опыт вообще бесценен. Получить его за столь смехотворно малую сумму - это ведь просто подарок! Он уговаривал себя, словно хотел защититься от своего же собственного гнева. Поскольку случившегося изменить уже было нельзя, то сейчас надо... Он ведь еще и раньше... Но тут в нем снова вскипел сарказм: "Ха-ха, нахватался ценных сведений из ночной жизни большого города, но, увы, я не стихотворец и не прозаик и применить мне их негде - куда лучше мне было бы вернуть назад свои денежки..." И вот, когда он уже готов был рассмеяться и потешно скосил глаза и оскалил по-звериному зубы, чтобы скорчить рожу самому себе и выразить таким способом как свое настроение, так и суть вновь обретенной истины (как ему казалось), - его искаженная гримасой физиономия наотмашь, словно пощечина, ударила шедшую ему навстречу молодую женщину, которая, закутанная в платок и в длинном пальто, с трудом продвигалась, опираясь на палку. Он не смог уже мгновенно изменить выражение своего лица, утаить то, о чем оно вопило, однако он тут же заметил, что она на сносях, что живот ее горбом выпирает под пальто. Милан в ужасе остановился, а его теперь такая бессмысленная злобная мина стала раскалываться, словно корочка льда, под которой уже нет воды... С лицом, вспыхнувшим от возмущения, женщина отшвырнула от себя взгляд прохожего, нескромно задержавшего свои глаза на ее ставшей теперь такой бесформенной фигуре; в бессильном озлоблении она сжала кулак, погрозила ему и тяжело проковыляла мимо.
"Воистину пришел день гнева", - подумал Милан со страхом и вместе с тем подосадовал на себя за то, что слова эти пришли ему на ум по такому пустячному поводу... Но вдруг он ощутил с чувством подлинной радости, что в душе его возникает какая-то полая емкость, поглощающая все обломки его прежнего поведения и настроения этой злосчастной ночи, - все там примирялось и растворялось. Так Милан очутился на плацдарме, который каждый загодя приготовляет для себя из чувства самосохранения на случай необходимого отступления. Он остановился и поглядел наверх, в темное городское отчужденное небо, оттуда навстречу его взгляду летели отдельные снежинки, постепенно их становилось все больше и больше, и они летели все быстрее и быстрее, словно торопились. И тут же повалил густой снег, заглушая все звуки, сглаживая все углы, прикрывая все белым и чистым покровом; Милан как во сне зашагал дальше, раздвигая пелену медленно падающего снега, и в душе его возник полнейший покой, но теперь он действительно был так отрешен от всего и непричастен ни к чему, что даже не отдавал себе отчета в желанности этого своего состояния.