- Tu as voulu me faire bisquer, gosse maudit! [Ты хотел меня позлить, молокосос проклятый! (франц.)] - прошептала она, распаляясь злобой. Подлый болван! Я тебе покажу, как портить предназначенную мне книгу! Я потоплю твоих драконов или жива не буду, я тебе...
Слов не хватило. Из горла у нее вырвался свистящий звук, как у крысы. Она успела меж тем вновь обрести самообладание так же быстро, как его потеряла.
Лицо ее опять собралось. Теперь в нем застыл ужасающий холод. Она снова сложила записку и осторожно сунула ее под пудреницу, точь-в-точь как она лежала прежде, потом подошла к зеркалу, долго всматривалась в него, поправила прическу и взяла с одного из столиков немного пудры.
Вдруг царившей здесь тишины как не бывало. Весь рой девиц влетел обратно, наполнив залу дикой кутерьмой, гомоном, многоцветьем, напоминавшими вакханалию. Раскрасневшаяся фройляйн фон Лекорд, едва дыша, доложила тетке, что все прошло великолепно. Графиня обняла и поцеловала племянницу.
Потом графиня стала искать глазами фройляйн фон Рандег - та сидела за своим туалетным столиком.
- Mon cher enfant [дорогая детка (франц.)], - сказала она, подходя к юной даме, которая незамедлительно поднялась с места, - я была бы рада, ежели бы вы завтра у меня отобедали. - Лицо ее в эту минуту сияло прямо-таки материнской нежностью.
Златоволосая девушка, чьи глаза смотрели светло и немного жестко от возбуждения, пережитого в этот незабываемый и столь значительный для нее вечер, в таком состоянии, надо думать, готова была на любое обращенное к ней слово, даже не расслышав его толком, ответить радостным "да!". Как же должна была она обрадоваться такому лестному приглашению! Она низко присела и поцеловала руку графине:
- Oui, ma comtesse [да, графиня (франц.)], - отвечала она.
- Мне надобно сказать вам кое-что такое, что может оказаться для вас полезным и важным, ежели вы желаете добиться еще большего успеха в Вене, а ведь вы этого желаете, не правда ли, после столь блистательного дебюта? Вот мы с вами все обстоятельно и обсудим. У меня будет также мой старый друг маркиз де Каура. Баронессу же Войнебург я уведомлю через посланного, что ее питомица обедает у меня. Так что до завтра, ma mignonne [моя милочка (франц.)].
- Сердечно благодарю вас, милостивая графиня, - с сияющими глазами сказала фройляйн фон Рандег и еще раз присела.
Брат и сестра беседовали, прогуливаясь по розарию перед широким желтым фасадом барского дома в Энцерсфельде.
Над равниной стоял почти по-летнему теплый день; где-то совсем далеко, куда едва достигал взгляд, медленно двигались по небу единичные пушистые облачка.
После того как они обсудили вчерашний балет, а также кое-какие хозяйственные дела, ради которых покинули сегодня свой городской дом и приехали в Энцерсфельд, Инес сказала:
- Похоже, что у Мануэля все складывается неплохо.
- Да, - отвечал Игнасьо.
- Ты тоже после балета больше его не видел?
- Нет, - отвечал Игнасьо.
- И все же должна тебе сказать, - с неожиданной горячностью начала Инес, - мужчина, который не выказывает истинной пылкости рядом с таким очаровательным созданием, когда он с легкостью может ее покорить, - такого мужчины я, видит бог, не понимаю.
Тобар резко обернулся к сестре.
- Значит, ты полагаешь, что он ее не любит? - воскликнул он.
Она промолчала. Игнасьо снова устремил взгляд на край неба. На его красивом, но, пожалуй, слишком уж мягком для юноши или мужчины лице все сменявшиеся мысли и чувства отражались так же ясно, как тени туч на ландшафте.
- Только бы что-нибудь не помешало в недобрый час, - сказал он. - Я слыхал, что полк Кольтуцци опять готовится к походу, из-за штирийских крестьян.
- В последнее время это бывало уже не раз.
С террасы к ним спустился ливрейный лакей и доложил, что их сиятельство маркграфиня изволили только что выйти из своих покоев и спускаются завтракать.
Брат с сестрой направились в столовую, чтобы составить общество своей матери. Игнасьо взял Инес за руку и в приливе нежных чувств тихонько ее пожал и поцеловал.
В следующую за тем ночь, с четверга на пятницу, Мануэль спал неспокойно и уже около половины третьего утра вертел головой на подушке. Ровно в три, как ему было приказано, в просторную спальню вошел слуга, высоко подняв канделябр со множеством зажженных свечей, и неподвижно стал у дверей.
Мануэль выскочил из широкой кровати, подошел к раскрытому окну и выглянул в темный парк.
Он знал и чувствовал, как никогда еще, что нынче решится его судьба.
Надо было спешить. Менее чем через час после пробуждения, оставив позади портшез и носильщиков, он перелез возле абсиды церкви через сломанную решетку и очутился в войнебургском парке. Только что он с осторожностью ступал по гранитным плитам, которыми здесь вымощен был тротуар - стук башмаков казался ему невыносимым, - а теперь почувствовал под ногами мягкую траву. Было еще совсем темно.
Все-таки он пошел вперед, отыскал широкую гравийную дорожку и каменную скамью под старыми деревьями; несомненно, это и было назначенное ему место.
Мануэль опустился на скамью. Те маленькие нарушения царившего здесь глубокого безмолвия, что вызвал он своим движением - шуршанием одежды, легким шарканьем башмаков о гравий, - сразу же были поглощены огромным запасом тишины, накопленным в старом парке, эти крошечные ранки на девственном теле занимавшегося утра, едва лишь они были нанесены, тотчас затягивались снова. Утро властно и мягко окутывало одинокого человека, будто незримое толстое одеяло.
На востоке, открытом взгляду, засветилась первая бледная полоска.
Темная масса с правой стороны - выгнутая горбом церковная крыша - как будто бы придвинулась ближе и стала понемногу очерчиваться на светлеющем небе.
Когда вслед за тем из узких окон пробилось слабое мерцание свечей, дотоле им не замеченное, Мануэль почувствовал умом и сердцем - именно в этот миг! - что он совершенно спокоен.
Она появится оттуда. Он обратил взор в ту сторону.
Где-то хлопнула дверь, зашуршал гравий.
Вначале как будто лишь колыхнулась тьма, но постепенно обрисовалась чья-то фигура и можно было уже признать в ней девушку, которая шла, окутанная плащом, по гравийной дорожке, где было немного светлее, чем под деревьями, еще не отпускавшими от себя ночь, как зацепившееся за них покрывало.