Григорий Иванович Коновалов

ВЧЕРА

ПОВЕСТЬ

Часть первая

1

Будни сливались в одно серое, не отлагаясь в моей памяти, запоминалось только праздничное, особенное, поэтому, может быть, зима с ее метелями, заносившими нашу глинобитную избу по самую трубу, с ее поздними дымными рассветами и ранними сумерками, с ее морозами, запушившими окна, кажется мне каким-то длинным ненастноунылым днем. Но в один из таких сумеречных дней случилось такое, что осталось на всю жизнь в моей памяти...

Перед вечером мы с дедом запрягли гнедого мерина Старшину в сани с плетейной из краснотала кошевкой и доехали иа гумпо за соломой. Мне было уже пять лет, я помогал деду, в чем он, человек гордый, все же признавался встречным людям:

- Теперь легко жить: Андрюшка за дело взялся, - и посмеивался в заиндевелую бороду.

Я стоял на дне кошевки, держась за вожжп, смотрел на толстые двигавшиеся ляжки Старшины, старался догадаться о том, что думает копь. Старшина был очень сметливый. Любил спрямлять путь, под гору спускался шагом, и если даже сильно накатывал на него воз, Старшина садился, но не бежал. По мосту через речку всегда ходил осторожно, обнюхивая настил. Если упадет с его спины человек, Старшина остановится и будет ждать, когда снова сядут на него. После кормежки оп с.-м становился в оглобли, охотно подставлял шею, чтобы захомутали. Старшина любил людей, и только этим моя;по объяснить его привычку просовывать летом в окно голову и как бы невзначай стянуть кусок хлеба со стола.

Иногда я думал огорченно: почему Старшину не назначают царем над всеми лошадьми? Вид у него был важный: большое брюхо, передние ноги по щиколотку в чулках, на лбу звезда. "Умен, все понимает, только не говорит", - любил повторять о Старшине дедушка. Я же был убежден, что Старшина умел говорить даже на многих языках: на коровьем, овечьем и своем, лошадином.

Я верил, что если остаться на ночь в конюшне, то можно легко научиться разговаривать по-лошадиному.

Старшина был не только умный, но и смелый: не боялся по ночам открыть двери конюшни и уйти на гумно к сену. Осенью, когда загорелась соседская рига, он так расхрабрился, что вместе с бочкой чуть не въехал в огопь.

Хорошо, что люди остановили. Вот и сейчас Старшина не испугался, когда от омета под ноги порскнули два горбатых русака; он лишь повел одним ухом, не считая нужным тревожить другое.

Пока дедушка клал в кошевку солому, я зашел на подветренную сторону омета. За спиной у меня поднимались горы, а за рекой бескрайняя степь разбегалась в волнистых сугробах. Небо заслонено хмурыми облаками, и только над мельницей меж седых деревьев тепло голубело в прогале туч. Неотрывно смотрел я на этот клочок неба и вспоминал жаркое лето. Казалось, расплеснется сейчас эта горячая голубизна по всей степи, и тогда, мотая головами, выплывут в разлив зеленых трав табуны киргизских лошадей; как из-под земли, вырастут из-за курганов островерхие шапки наездников. У каменной горы зацветут сумерками пахучие костры киргизских кочевий, а дедушка посадит меня на свою жилистую, волосатую шею, и мы придем в гости, сядем на кошму перед медным котлом. В войлочной кибитке зазвенят глуховато струны, свитые из бараньих кишок...

- Замерз, сердешный?! - услышал я голос деда. - Дай-ка сосульки-то под носом обломлю.

Мы сели с дедом на кошевку, поехали домой. За рекой над мельницей стелилась размытая ветром темная туча.

Из-под навеса тучи одна за другой выехало несколько подвод. Опережая их, густой буран задернул село, деревья, нашу дымящуюся кузницу, каменную бабу на развилке дорог. Побелели борода дедушки, спина Старшины. Старшина решил сократить дорогу, свернул вправо.

- Кажись, падаем, сынок, - успел сказать дедушка, и мы полетели головой в сугроб, очутились под соломой в кромешной темноте.

- Жив, Андрейка? - спросил дед весело. - Ну вот и хорошо, сейчас, как цыплята, вылупимся на свет божий.

Когда мы приехали домой, весь двор был заставлен подводами. Люди в чепанах и тулупах выпрягали лошадей. Лошади были косматые, толстоногие. Их хвосты и гривы забило снегом. Злые глаза поблескивали в сумерках.

Приезжие были работниками гуртоправа Корнея Енговатова с глухого степного хутора Калмык-Качерган.

Они возвращались с базара и к нам заехали потому, что среди них был родной брат дедушки Данила, маленький старичок в поношенном тулупе, в волчьей шапке и подшитых валенках. Енговатовские работники расположились на кухне, на полатях, а Данила с дедом сели в горнице перед голландкой.

Бабушка кормила меня щами, приговаривая ласково:

- Ешь, сынок, ешь, большим будешь. Кто щи не ест, тот маленьким, с рукавицу, бывает. Такого и ворона унесет в гнездо на подстилку, и суслик в нору уташит. Ешь.

Я из сил выбивался, но ел, спрашивая бабушку, буду ли я большим, как наш дом.

- Выше дома будешь. Поясом вровень с лесом, голова в облаках. Тучей оденешься, грозой подпояшешься.

Слово молвишь - гром загремит, грудью вздохнешь - ветер дунет. Где ногой наступишь - родники потекут, - не спеша устало говорила бабушка, выпростав ухо из-под кокошника, наверное, для того, чтобы слышать разговор дедушки и Данилы. А я, не переставая, ездил в чашку большой деревянной ложкой, на черенке которой дедушка вырезал крестик.

Данила жаловался дедушке:

- В одночасье родились мы с тобой двойняшкой, Ерема. А жизнь у нас разная. Ты - хозяин, я - батрак.

Твоя жена в здравии при тебе находится, а моя, царствие ей небесное, горемыке, в сырой земле. Ты на внука радуешься, сын у тебя послушный, а мой Васька разве человек? Одно слово - он есть Догони Ветер. Плохая пошла молодежь. Помнишь, как мы с тобой женились?

Сорок колодцев по найму вырыли, тогда батя сказал:

"Справьте себе наряды, женить буду". Ноги-то застудили на всю жизнь, в пояснице разогнуться нет силы.

А Васька все заработки на наряды мотает. Перед хозяйкой зоб надувает.

- Зачем же так? Чай, невеста есть в деревне.

- Парень молодой, перед грехом слаб. Хозяйка кровей горячих. А Енговатов сырой, на корню гниет, мохом зацветает. Сам он виноват: двух жен сбелосветнл, на третьей не надо бы жениться. Он ведь ее умчал от самого Сабита. Пока от погони отбился, трех лошадей насмерть запалил... Сабпта лошадь к кибитке привезла мертвым.