Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая.

Крестьянский обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы.

Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: «Награбили…» Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: «А те-те… Дожили… В России хлеба нет… Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму».

Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор.

«Ну, как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?» – спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.

«До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым», – отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. «Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть», – добавляет он с самосознанием.

«Это какой-такой мир?» – хитро щурится дед Сергей Василич. – «Опять что ли это… пролетарии всех стран соединяйтесь?» «Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя», – говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. «Пролетарская солидарность!» – добавляет он, избегая смотреть по сторонам.

«Так, так… То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею», – усмехается старик. – «А насчёт этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что ли?» «Давай лучше выпьем, Сергей Василич», – генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.

«Ты вот мне одно скажи, Миколай», – переходит в наступление дед Сергей Василич. – «То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали – за это я молчу. Слава Богу, что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи – хотели солдаты сначала воевать или нет? Ты, как генерал, это знать должен».

Генерал молча смотрит в стол.

«Молчишь!?» – торжествует дед Сергей Василич. – «Не хотели солдаты воевать! Сам знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не будешь».

«Ну, а войну-то мы всё-таки победили», – защищается генерал.

«Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври», – горячится старик. – «Ты шо, забыл, что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил?

За спину русского народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где всё это?» Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы. Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.

«Где всё это?» – ещё раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в разбросанную по столу картофельную шелуху.

«Не всё сразу», – слабо возражает генерал.

«Что это – не всё сразу?» – как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. – «Что? Ещё хуже будет?» «Да, нет. Всё сразу не поправишь, что разрушено», – отступает генерал.

«А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед».

Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища, кто осмелится противоречить.

Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала.

«Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай», – решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. – «Я твоё занятие насквозь вижу. Думаешь, я не знаю, как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь, я не знаю, откуда у тебя все эти блямбы?» Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына.

«Когда ты в этой люльке лежал», – старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. – «В этом доме тогда не то, что хлеба – всего полная чаша была.

Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребёнок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что – совесть свою на эти блямбы променял?» Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.

«Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?» – спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идёт в переднюю, где висят на стенке берестяные плетёнки.

«Что, стрекоза, надоело тебе?» – смотрит ей вслед старик. – «Пойди, сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем».

Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича:

«Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моём доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые, что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать – так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши».

Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон – закон старшинства, где права старческая седина и мудрость поколений.

Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалёку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По-осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко.

Женя молча идёт впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы всё дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну.

Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят жёлтыми листьями стройные берёзки. Присели к земле молодые ёлочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.

«Зачем только отец сюда ездит», – нарушает молчание Женя. Она бесцельно идёт вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. «Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как будто нравится», – добавляет она.

«Может быть, отцу приятно лишний раз увидеть разницу, кем он был и кем стал», – говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моём голосе проскальзывает что-то новое.

«Меня уже давно тяготит эта комедия», – продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. – «И ещё больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это».

«Женя!» – окликаю я тихо.

Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.

«Женя, о какой комедии ты говоришь?» – спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.

Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.

«Разве ты сам не замечаешь этого?» – пробует она уйти от вопроса.

«Дело не в самой комедии?» – я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. – «Кого ты считаешь здесь комедиантом?» «Я… я не знаю, Гриша…» «Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?» – сурово повторяю я.

«Мне жалко дедушку Сергея», – шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. «Но все это так несуразно…» – как будто извиняясь добавляет она.

«Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?» – настаиваю я.