Что на веслах, что на моторе, лодка двигалась одинаково медленно, но Ольгу Степановну это вполне устраивало. Она была женщина не то чтобы медлительная, нет, но неторопливая, не суетливая - и равномерность и правильность движения ценила больше скорости. В том числе и на работе. А работала она в трамвайном парке, водителем трамвая, и мы с Сашкой, конечно, на ее маршруте катались всегда бесплатно и не раз наблюдали, как какой-нибудь новичок выходил из себя, звеня непрерывно вслед вагону Ольгу Степановны, покуда она, не выдержав, не останавливала трамвай посреди перегона. Как только ее могучая фигура оказывалась возле вагона новичка, тот тут же прекращал трезвон и начинал оправдываться: "У меня график! Я из графика выбился!" - "График движения надо соблюдать", - веско произносила Ольга Степановна и неторопливо возвращалась на свое место. Сама она график блюла неукоснительно и такого рода остановки позволяла только тогда, когда имела некоторый запас времени. И начальство знало, что Ольга Степановна от природы нетороплива, но притом точна неимоверно, хоть часы по ней проверяй, и никогда не пыталось ее природу исправить.

В парке ее уважали и побаивались - особенно некоторые мужички, которые отведали ее крепкого кулака. Молоденькие кондукторши и вагоновожатые знали, кому пожаловаться, если мужики проходу не дают...

И лодку свою водила Ольга Степановна в точности, как трамвай: прямо, равномерно, соблюдая ей одной ведомый график движения. И если говорила, что будет с рыбалки ровно в семь, то ровно в семь и приходила, даже если на пруду дул сильный встречный ветер и всю дорогу приходилось грести, помогая маломощному мотору. И цветом ее лодка была, как трамвай: красный низ, желтый верх. Так мы ее с Сашкой и называли про себя: "наш трамвай". Или "речной трамвай". Хотя и плавали мы по пруду, а не по реке.

7

Странная все-таки вещь - воспоминания. Иногда кажется, что не вспоминаешь, а узнаешь что-то новое про себя и про своих старых друзей. То, что не забыл с годами, а как бы и не знал вовсе.

Вот как про этот "речной трамвай".

Только что не было во мне никакого "речного трамвая", а была просто большая деревянная лодка, я даже цвета ее не помнил - не считал нужным помнить незначащую мелочь столько лет. А как только припомнил достаточно про Ольгу Степановну, чтобы ее величественный образ ожил и задвигался неторопливо (в высоких резиновых сапогах и в брезентовом плаще с капюшоном, с лодочным мотором на одном плече и удочками и веслами - на другом), так сразу возник перед глазами яркий, попугайно-трамвайный окрас - вначале отдельно от окрашенного предмета, потом постепенно сливаясь с ним, - и вот уже неторопливо, слегка покачиваясь на волнах моей памяти, вплывают из прошлого в настоящее два слова: "речной трамвай".

И сразу слышится произносящий их капризный голос Нининой подруги Веры - а это значит, что я и мои друзья уже перешли в девятый класс, а Вера с Ниной - в восьмой. Именно в то лето Вера стала членом нашей команды (вот еще одно нужное слово, взявшееся невесть откуда: именно командой мы себя всегда называли, а вовсе не компанией, потому что были командой нашего убогого, но все-таки корабля), до этого с нами плавала регулярно только Нина - как моя партнерша по бальным танцам и вообще "свой парень". И все то лето я наивно полагал, что Вера с нами только ради Нины, хотя вся команда знала, что не из-за Нины вовсе, а из-за Обручева Андрея.

Понял я это позже, зимой, когда команда была распущена до следующего лета, когда встречались мы уже не обязательно вшестером, но по интересам и таким общим интересом у нас с Ниной и у Андрея с Верой оказался каток.

Каток был излюбленным развлечением горожан. Три раза в неделю зажигались мощные прожектора на ажурных мачтах, и репродукторы начинали изрыгать одну и ту же музыку, и тысячи коньков начинали резать лед в одном и том же направлении - против часовой стрелки, и четыре пары из них принадлежали нам: две пары белых фигурных - наших дам, черные и коричневые хоккейные у нас, Сергея и Андрея, черные у меня, коричневые, соответственно, у моего друга. Мы с ним оба играли тогда в хоккей: я за сборную школы, а он и вовсе за юношескую сборную города, оба в нападении, он на правом краю, я на левом, фигурные же коньки ничего не означали: буквально все девушки нашего города катались на фигурных коньках, иного выбора просто не было, появиться на катке на заурядных "гагах" - нет, лучше утопиться в проруби, кататься на "гагах" могла позволить себе разве что школьница четвертого, в крайнем случае - пятого класса, но уж никак не девятиклассница! Впрочем, катались наши дамы относительно неплохо, так что мы четверо, надо полагать, представляли собой довольно привлекательную картину, когда, взявшись за руки, короткой четырехзвенной цепочкой, растянутой по диагонали, дружно двигались в общем потоке... нет, на фоне общего потока, заметно выделяясь из него, но никогда от него не отделяясь совсем, потому что вся прелесть этих катаний заключалась именно в совместном движении по кругу отдельных единиц, пар, групп, кататься в одиночестве или даже вдвоем, вчетвером на пустом катке было бы неимоверно скучно, я думаю, хотя когда-то, когда я был еще совсем мальчишкой, процесс катания порой настолько захватывал меня, что я продолжал кружить и кружить по мутному от множества выбоин льду и тогда, когда все катающиеся расходились по домам, когда последняя мелодия стихала и гасли все прожектора, кроме одного...

Но, боже, как давно это было, теперь я был почти взрослый и на каток ходил не один, а с девушкой, и когда время приближалось к одиннадцати и музыка смолкала, наша четверка распадалась надвое, мы с Ниной шли в одну сторону, Андрей с Верой - в другую, и однажды он под большим секретом признался мне, что на прощание в подъезде они целуются.

Это был удар по самолюбию - мы с моей партнершей и "своим парнем" прощались на улице, не заходя в темный и опасный для девичьей чести подъезд, она протягивала мне, сняв пушистую варежку, мягкую теплую ладошку, отбирала коньки, которые я, как и положено кавалеру, нес, связанные шнурками, на левом плече, вместе со своими, черные и белые, фигурные и хоккейные, с налипшим на лезвиях снегом, они по дороге обычно перепутывались шнурками, и Нина, притворно сердясь, распутывала их, склонив набок голову в синей вязаной шапочке, и правая щека ее была в столь опасной близости от моих пересохших губ, что даже странно теперь, как я этим обстоятельством не воспользовался, но ведь не воспользовался же, нет, и, честно говоря, не очень-то и хотел воспользоваться: мне, открою вам страшную тайну, мне гораздо больше нравилась та, другая...

Такова печальная ирония моей судьбы. Всегда, сколько себя помню, нравилась мне не та девушка (женщина), которая была или могла, хотела быть моей, а та, что стояла с ней рядом и, полуотвернувшись от меня, с нежностью смотрела на моего друга.

Самое же обидное, что с той, другой, с Верой, я был мимолетно знаком намного раньше моего удачливого друга - задолго до того, как он обратил на нее внимание. И мог при желании возобновить знакомство и, кто знает, многого бы, возможно, добился, но, увы, не сообразил, не догадался, не смог.

Случился этот досадный промах весной, в мае, еще до начала памятного лета между восьмым и девятым классом, в кино, в очереди в кассу, где я стоял почему-то один - то ли Андрей был болен, то ли я с родителями собирался в кино, не помню, да и не в этом суть, важно то, что стоял один, без Андрея, в довольно большой для буднего дня очереди, поглядывая от нечего делать по сторонам, но не видя никого из знакомых, и вдруг сбоку к кому-то стоящему прямо позади меня подошла она. Она - то есть Вера, конечно, но тогда еще просто она, без имени, незнакомая, еще не перешедшая после седьмого класса в нашу школу, в восьмой "Б" класс, где училась Нина, еще неизвестная нам, несуществующая для нас в этот период безвременья, и, что обиднее всего для меня тогдашнего (сейчас я могу думать об этом только со снисходительной улыбкой), - совершенно свободная, ни в кого не влюбленная, не любимая никем, но вся как бы горящая предчувствием, ожиданием любви.