Устойчивое сопротивление его бегу показывало Джамилу, что переход накачивается без помех, но он напрасно искал проявлений своего действия. Добежав до удобного места, откуда он смог окинуть взглядом достаточную часть поля и толком оценить спектр, он заметил стремительно вибрирующее сияние по всей ширине волны. Он насчитал девять пиков: «хорошая» четность. Маржит вытянула большую часть амплитуды прямо из его тормозной моды и скормила ее этому. Такая высокая гармоника была безумной тратой энергии, но никто не смотрел туда, никто не остановил Маржит.

Голевой рисунок снова проявился, у него оставалось девять-десять секунд, чтобы нагнать все зря потраченное время. Джамил выбрал сильнейшую «хорошую» моду на своем участке и самую пустую «плохую», вычислил скорость, которая их соединяла, и побежал.

Он не осмелился оборачиваться на свои ворота; не хотел нарушать свою сосредоточенность. Волна расступалась у него под ногами, напоминая не так земной отлив, как океан, утягиваемый в небо пролетающей черной дырой. Город старательно изображал тень, которую отбрасывало бы его тело, и тень сжималась перед его ногами — позади росла башня света.

Объявили приговор: «Пятьдесят и одна десятая».

Воздух заполнился триумфальными криками — Езекиль громче всех, как обычно. Джамил упал на колени, смеясь. Это было удивительное чувство, хотя и знакомое: ему было, и одновременно не было обидно. Будь он совсем безразличен к исходу игры, он не получал бы от нее удовольствия, но принимать близко к сердцу каждое поражение — или каждую победу — испортило бы игру гораздо сильнее. Он почти что видел себя идущим по канату, управляющим собственными эмоциями так же тщательно, как своими действиями в игре.

Он улегся на траву, чтобы перевести дух перед продолжением матча. Тыльная сторона микросолнца, кружащегося вокруг Лапласа, была закрыта камнем, но свет отражался в небо от земли под ним, пересекал 100.000 километров три-тороидальной вселенной и слабо освещал ночную сторону планеты. Хотя только ее краешек был освещен напрямую, Джамил мог различить в зените первичный образ всего диска противоположного полушария: все континенты и океаны, лежащие, по более короткому пути, примерно в 12.000 километров под ним. Другие ракурсы в решетке изображений, разбросанных по небу, открывались под различными углами и захватывали большие дуги дневной стороны. Единственная вещь, которую нельзя было найти среди этих изображений, хотя бы и с телескопом, это свой город. Топология этой вселенной позволяла наблюдателю посмотреть на собственный затылок, но не на собственное отражение.

Команда Джамила проиграла, три-ноль. Он добрался, пошатываясь, до фонтанов на краю поля и утолил жажду, потрясенный удовольствием от этого простого действия. Просто быть живым казалось восхитительным, но от этого ощущения все на свете выглядело возможным. Он снова вошел в ритм, вошел в фазу, и намеревался наслаждаться этим, сколько возможно.

Он догнал остальных, направлявшихся вниз, к реке. Езекиль обхватил его за шею и засмеялся:

— Не повезло, Спящая Красавица! Ты выбрал плохое время, чтобы проснуться. С Маржит мы непобедимы.

Джамил выскользнул из объятий:

— Не стану спорить, — он огляделся, — кстати о…

Пенина ответила:

— Ушла домой. Она только играет. Никакого фривольного общения после матча.

Чусэк добавил:

— Или в любое другое время.

Пенина многозначительно посмотрела на Джамила: Чусэк явно потерпел там неудачу.

Джамил задумался над услышанным, пытаясь понять, что его в этом задело. На поле она не показалась ему холодной и высокомерной. Только до неприличия хорошим игроком.

Он запросил город, но она не опубликовала никакой информации, кроме имени. Никто не ожидал — и не хотел — услышать больше, чем ничтожную часть биографии другого человека, но немногие начинали новую жизнь, не оставив ничего от прежней в качестве визитной карточки, какой-нибудь случай или достижение, чтобы новые соседи могли составить о них впечатление.

Добрались до берега реки. Джамил стянул рубашку через голову.

— Так что она? Должна же она была рассказать вам хоть что-то.

Езекиль ответил:

— Только, что она научилась играть очень давно. Она не сказала, где или когда. Прибыла в Нетер в конце прошлого года, вырастила дом на южной окраине. Никто ее практически не видит. Неизвестно, что она изучает.

Джамил пожал плечами и вошел в воду:

— А, ладно. Это будет цель, достойная борьбы, — Пенина рассмеялась и шутливо брызнула на него водой. Он оправдался, — Я имею в виду, выиграть у нее.

Чусок сказал кисло:

— Когда ты объявился, я думал, ты будешь нашим секретным оружием. Единственный игрок, которого она не знает сверху донизу.

— Я рад, что ты не сказал мне этого заранее. Я бы развернулся и сбежал прямо обратно в гибернацию.

— Я знаю. Потому мы и молчали, — Чусэк улыбнулся, — С возвращением.

Пенина сказала:

— Да, с возвращением, Джамил.

Солнце сверкало на поверхности реки. У Джамила болело все тело, но прохладная вода была идеальным для него местом. При желании, он мог возвести перегородку в сознании на том месте, где сейчас находился, и никогда не опускаться ниже этого уровня. Некоторые люди так делали, и ничего с виду не теряли. Разница была преувеличена: никто в здравом уме не загонял себе полжизни иголки под кожу, чтобы потом перестать и наслаждаться улучшением. Езекиль проживал каждый день со счастливой восторженностью пятилетнего ребенка. Джамила это иногда раздражало, но, если подумать, любой характер будет кого-нибудь раздражать. Его собственные периоды бессмысленной мрачности тоже не благодетельствовали его друзей.

Чусэк сказал:

— Я пригласил всех поесть у меня дома сегодня. Ты придешь?

Джамил подумал и покачал головой. Он еще не был готов. Он не мог форсировать свое возвращение в повседневность, это не ускоряло его восстановление, а только отбрасывало назад.

Чусэк выглядел расстроенным, но ничего не мог поделать. Джамил пообещал ему:

— В следующий раз, окей?

Езекиль вздохнул:

— Ну что нам с тобой делать? Ты хуже, чем Маржит! — Джамил попятился, но было поздно. Езекиль настиг его двумя непринужденными шагами, нагнулся и поднял его за талию, легко взвалил на плечо, а затем забросил его вглубь реки.

Джамил проснулся от запаха горящего дерева. В комнате еще стояли ночные серые тени, но когда он приподнялся на локте, и окно послушно стало прозрачным — город был отчетливо виден в предутреннем свете.

Он оделся и вышел из дома, удивившись прохладе росы под его ногами. Никто больше, кажется, не поднялся на его улице. Не заметили запах, или заранее знали? Он завернул за угол и увидел поднимающийся столб сажи, чуть подсвеченный снизу красным. Пламя и развалины еще не были видны, но он уже знал, чей это дом.

Придя к догорающему пепелищу, он скорчился в пожухшем от жары саду, проклиная себя. Чусэк предлагал ему возможность вместе провести его последний обед в Нетер. По традиции, никто не предупреждал, что уходит, но намекать было допустимо. Те, у кого был любимый человек, у кого были маленькие дети, никогда не оставляли их. Друзей — предупреждали, но не напрямик. А потом исчезали.

Джамил закрыл голову руками. Он переживал это бессчетное число раз раньше, но легче не становилось. Скорее, становилось все хуже, и к каждому уходу добавлялась тяжесть воспоминаний о всех предыдущих. Его братья и сестры разлетелись по ветвям Новых Территорий. Он сам ушел от отца и матери когда был еще слишком молод, чтобы понимать, как он сам пожалеет об этом через десятилетия. Его собственные дети, раньше или позже, все оставили его, гораздо чаще, чем он уходил от них. Было легче уйти от бывшей возлюбленной, чем от выросшего ребенка: что-то выгорало в любовной паре, почти естественно, словно биология предков подготовила их хотя бы к этому одному расставанию.