Значит, есть счастье у человека. Хвостик это знал по собственному опыту! Знал еще и по поездкам с отцом и матерью в горы, на Раксальпе. Единственное удовольствие, которое время от времени позволял себе кельнер Хвостик и до самых последних лет жизни, - в воскресенье встать затемно, зато еще до полудня оказаться на самой вершине. Отдых в защищенном от ветра уголке, и удивительный вид на крутые известковые утесы и на леса внизу, словно зеленые пуховые платки.

Пепи знал эту цепь гор. Многочисленные ее расселины, уступы и стежки. Правда, все было позабыто с тех пор, как он работает у "Клейтона и Пауэрса". Но когда-нибудь он снова побывает там.

Веверка со своим супругом (как страшно звучит здесь это слово!), старшим дворником, и пасынком проживала на первом этаже, почти что в подвале, тесно, как троглодит в пещере (газовое освещение туда провели уже много позднее); после смерти родителей Пепи она очень хотела заполучить их квартиру. Но тогда ей не удалось подвигнуть домовладельца (жившего в другой части города) объявить, что он сдает квартиру молодого Хвостика. Тот просто не видел оснований для такого поступка и не очень-то дружелюбно посмотрел на госпожу Веверка, поняв, куда она клонит, скорее это был холодный, стеклянный взгляд, так что она поспешила сказать несколько лестных слов о господине Хвостике. Консьержка должна жить в нижнем этаже, повсюду так принято, заметил домохозяин, и до сих пор она с этим мирилась. Он же никогда не выселял своих жильцов без причины и не собирается делать это и впредь. Но вот если молодой господин Хвостик со временем пожелает переменить местожительство, то он готов первым кандидатом на эту квартиру считать ее пасынка.

Видно, с этой стороны к Хвостиковой крепости не подступишься, живо смекнула Веверка. Однако с тех пор, как эти особы появились наверху, у нее всегда нашлось бы, что сказать о Хвостике, по меньшей мере что в его образе жизни, поведении и репутации имеется уязвимое место, и к тому же что он уязвим еще и с точки зрения закона. Похоже, что Фини и Феверль стали как бы удвоенным троянским конем, хотя по сравнению с ним у них имелось два явных преимущества: из-за них не приходилось срывать стены (напротив, к стенам надо было пододвигать мебель), и они приносили кое-какую прибыль. Не то чтобы золотые яблоки, чего, кстати сказать, не делал и троянский конь, но как минимум каждую ночь сорок крейцеров чаевых. Посему добродетельное негодование госпожи Веверка на поведение Хвостика до поры до времени оставалось тайным. Она вела себя, как полиция: все допускала и помалкивала; разумеется, домохозяин тоже ни о чем знать не знал, тем более что и бывал здесь лишь изредка.

То, что знаем мы, знал и Хвостик. По крайней мере и он был уверен, что выселение обеих дам немедленно повлечет за собой донос консьержки с обвинением его в сводничестве, причем эта земляная груша сумеет все изобразить так, будто донос явился следствием ее возмущения бесчинством в Хвостиковой квартире, однажды, несомненно, ею установленным. Вдобавок в то время полиция больше верила консьержкам, чем кому бы то ни было.

Итак, то, что знали мы, знал и Хвостик. Он находился как раз посередке, словно вбитый клин, и отделял одно ложе мерзостного сладострастия от другого, вроде как глубокая горестная морщина, которая делит лицо пополам. Знак деления, но, увы, не стрелка на весах, такой стрелкой была только Веверка.

Плачевной вся эта история стала несколько лет спустя, когда его положение в фирме Дебресси было уже непоколебимым (более того, фирма теперь, можно сказать, зависела от него) и Хвостик мог бы уже спокойно обойтись без той дотации, которой являлась квартирная плата Фини и Феверль. Отношения с госпожой Веверка сохранялись дружественные. После того как он перешел на другую службу, Мило ему все уши прожужжал о переезде на новую квартиру. Но у Хвостика слух постепенно притупился. Он жил как в тисках, был опьянен работой, сидел в конторе чуть ли не до поздней ночи и, приходя домой, валился в постель. Теперь уж он действительно не замечал, что происходило слева и справа от него. В воскресенье утром он, как всегда, отправлялся в церковь. А послеобеденные часы делил между занятиями двумя языками. В первый год службы в фирме "Клейтон и Пауэрс" он, случалось, с головой уходил в технологию и по мере возможности присматривался к работам на заводе - резкий контраст с его образом действий у Дебресси, где 365 изображений святых оставляли его полностью равнодушным. Так вот и получилось, что канцелярия завода сельскохозяйственных машин под руководством Хвостика уже не делала ошибок (что обычно бывает довольно часто и поначалу бывало и здесь), ибо он просто-напросто знал наизусть и зрительно представлял себе операции, комбинации, аппараты и все, что к ним относилось.

Он вовсе не нуждался в уговорах Мило, чтобы уразуметь все то бесспорное, что обличало его домашние обстоятельства. С другой стороны, для Хвостика характерно было, что он так много лет не стремился эти обстоятельства изменить, а под конец примирился с ними и реагировал на них разве что сердитым взглядом искоса.

Утром в половине шестого товарный поезд медленно въехал на мост, тонкая черточка которого возвышалась над так называемым Дунайским каналом (некогда главной водной магистралью), сейчас утолстившаяся благодаря поезду, по горизонтали окаймленному белыми ватными клубами выброшенного локомотивом пара. На определенном месте, перед тем как остановиться, паровоз гудел. Сейчас, летом, Хвостик ежедневно слышал этот гудок. Окна в его квартире стояли открытыми. В этот час он давно уже бодрствовал. В первый год работы у "Клейтона и Пауэрса" это было его единственное свободное время. Мистер Клейтон считал ненужным начинать рабочий день спозаранку. Его вполне устраивало, если служащие приходили в половине девятого. Только уборщицам полагалось быть на месте к семи часам, чтобы хорошенько убрать и проветрить помещения. Летом Хвостик рано покидал свой нелюбимый дом и отправлялся на прогулку. Обычно сразу же после шести, едва только Веверка отпирала ворота. Она дружелюбно приветствовала его: