Рассказ вызвал взрыв праведного негодования на Секции; альманах "Литературная Москва" до следующего своего выпуска не дожил, усилиями Кургузова просто перестав существовать. Однако вал критических откликов, пронесшихся по страницам "Правды", "Литгазеты", "Известий", "Литературы и жизни" был пожиже, чем в случае с Дудинцевым. Возможно, писатели уже начинали потихоньку уставать по каждому поводу высказывать свое "глубокое возмущение". Многие вдруг сообразили, что, судя по теперешней книжно-журнальной активности, сидение в президиумах и на собраниях им пришлось бы сделать своею ежедневной работой, отставив в сторону пишущую машинку и неосуществленные замыслы. Были, конечно, авторы, которые готовы были с легкостью променять свой письменный стол на место за покрытым зеленым сукном столом президиума. Но таких было все-таки не так много...
К концу 50-х "фантастическая" реальность в Союзе писателей оказалась не лишена некоторых сюрреалистических черт. Как бы параллельно существовали две фантастики: привычная, за которую отвечала кургузовская Секция и которую исправно издавали центральные и региональные издательства, а также добросовестно печатали многие "толстые" и "тонкие" журналы. И - как бы не вполне официальная, подвергаемая постоянно критике, но не умирающая поросль, которая упорно ломала асфальт привычного и пробивалась то в "Новом мире", то в катаевской "Юности", то в каком-нибудь сборнике. Кургузов быстро понял, что по каждому случаю собирать Секцию или по крайней мере ее Президиум - просто глупо: на каждый вздорный рассказ Первому секретарю ЦК КПСС не пожалуешься, а только сделаешь конкуренту дополнительную рекламу. Оставалось только демонстративно игнорировать выскочек, пытающихся превратить научную фантастику - "самую партийную из всех литератур"! - в литературный повод для дешевого фрондерства. К сожалению для Кургузова, читатель конца 50-х и начала 60-х все больше тяготел к фантастике такого, "второго" направления. Это подтверждает хотя бы судьба двух публикаций, появившихся практически одновременно: романа стойкого "кургузовца" и к тому времени уже председателя Ленинградского отделения Секции фантастов Олега Хрусталева "Под куполом" (журнал "Звезда", 1957, NoNo 10-12) и пьесы Виктора Розова "В поисках радости" (журнал "Театр", 1957, No 12).
Роман О.Хрусталева был по указанию начальства спешно инсценирован, и уже в феврале 1958 года спектакль "Под куполом" шел в ленинградском БДТ (постановка Андрея Ливанова). Как раз в это же самое время в Москве молодая труппа "Современника" играла первые спектакли розовской драмы (постановка Олега Ефремова).
В своем новом романе О.Хрусталев, по существу, развивал сюжет своей же "Битой карты". Раскладывался обычный шпионский пасьянс, только действие на сей раз было перенесено с борта космического корабля на поверхность Луны, под самый купол исследовательской станции "Надежда". Те, кто позднее прочел рассказ американского фантаста Джона Кемпбелла "Кто ты?", мог убедиться, что Олег Хрусталев был, как всегда, подражателем. Правда, ему не хватило духу сделать инопланетного агента, скрывающегося на станции под видом человека, каким-то жутким чудовищем в духе сегодняшних хорроров: враг был все-таки человеком, просто внеземного подданства. Соответственно, обнаружить агента можно было, только найдя при нем какие-нибудь инопланетные документы (о, неизъяснимая ментальность советского человека!). Как толь-ко самый юный житель купола, ангелоподобный веснушчатый Володя Сергачев случайно обнаруживал в оранжерее компрометирующие бумаги, роман заканчивался триумфом советской науки и госбезопасности...
Надо отдать должное режиссеру-постановщику Андрею Ливанову: из этого безумно нудного текста, пронизанного к тому же явной манией преследования, им была сделана вполне пристойная инсценировка, которая могла бы продержаться не один сезон. Режиссер тщательно препарировал роман О.Хрусталева, сократил множество сюжетных линий, не без изящества сместил акценты. Шпиономанию персонажей, которую писатель безусловно оценивал со знаком "плюс", постановщик спектакля умело окарикатурил, сделал смешной и страшной. Под мерный стук метронома среди вспышек стробоскопических ламп по сцене метались странные люди с воспаленными лицами, которые следили друг за другом и устраивали друг другу утомительные допросы. В конце третьего акта неприятного вида пацан с прической a la Павлик Морозов торжествующе потрясал какими-то листками - после чего трое взрослых персонажей сосредоточенно связывали четвертого. Эта почти кафкианская обстановка так напоминала сталинские кошмары, что актерам Е.Лебедеву, К.Лаврову., Н.Трофимову и Е.Копеляну легко удавалось преодолеть остатки хрусталевского текста; на два часа воскресшая жуть из старых непозабытых времен выводила зрителей из равновесия, будила их страх и совесть. Будучи человеком достаточно тщеславным и весьма недалеким, сам О.Хрусталев первое время просто не осознавал, во что превратилось его глубоко выдержанное произведение. Ему нравилось на первых спектаклях выходить на сцену под занавес, кланяться, получать цветы, раздавать автографы. Он даже - к тихой радости ленинградской интеллигенции - протолкнул в "Вечерний Ленинград" положительную рецензию на спектакль, где уже почти все вещи были названы своими именами.
Конечно, подобная дерзость не осталась незамеченной: Кургузов тотчас же получил донос из Ленинграда, что его правая рука "примкнул к этим новым", "поддался влиянию обличителей" и пр. Шеф Секции тут же сел в "Стрелу" и на следующий день был в Ленинграде, а вечером инкогнито побывал на спектакле. Постановка произвела на него удручающее впечатление, а бурная реакция зала чуть было не укрепила его в скверном подозрении, будто ленинградских фантастов он вообще вот-вот потеряет. К счастью для Хрусталева, Кургузов решил все-таки объясниться с предателем и, в конце концов, поверил в искренность испуганного романиста. Через два дня Олег Хрусталев разразился в "Ленинградской правде" гневной статьей "Кощунство!.." (5 марта 1958 года), после чего спектакль был немедленно снят с репертуара, а режиссер Андрей Ливанов - с работы.
Борьба с мятежным Ленинградом отвлекла руководителя Секции от столичных дел. Именно поэтому премьера пьесы В.Розова "В поисках радости" в московском "Современнике" прошла мимо С.Кургузова - хотя это событие безусловно принесло дополнительную популярность набирающим силу фантастам-"обновленцам". По нынешним временам "трагедия-фарс" (авторское определение жанра) Виктора Розова выглядит очень наивным, едва ли не примитивным произведением. Однако в ту пору пьеса воспринималась как благотворный знак, как шаг к освобождению от прежней заскорузлости и к отказу нести в будущее "пошлый опыт - ум глупцов". Действие пьесы разворачивалось, как и у Хрусталева, под куполом Лунной базы, но главный герой - пятнадцатилетний Олег Савин - был совершенно не похож на малолетнего стукача из романа ленинградского фантаста. Автор нашел несколько метафор, которые режиссер "Современника"' не замедлил использовать. Толстое стекло купола отделяет мальчика от безжизненного и безвоздушного мира Луны. Здесь, на станции, под купол накачивается свежий воздух, однако юноша буквально задыхается в мещанской атмосфере, которую своими поступками создает на станции жена его брата Федора - Елена. Маленькую территорию общего "жизненного пространства" Елена медленно заставляет дорогой и бесполезной мебелью - тумбочками, пузатыми буфетами, столовыми горками, этажерками и проч. (где она достает все это на Луне, автора справедливо не волнует: такие все везде раздобудут!). Мальчика постепенно загоняют в угол, тихо, но твердо тесня его тяжелыми деревянными конструкциями. Олег (его очень эмоционально сыграл молодой Олег Табаков) в финальных картинах спектакля уже, как диковинный жук, распят на ампирном буфете. Последний его поступок красив и самоубийствен: дедовской шашкой он рубит защитное стекло купола, чтобы выйти, наконец, туда - где нет жизни, но по крайней мере есть свобода...
Разумеется, многими чертами сюжета пьеса В.Розова дерзко противоречила математически выверенным канонам жанра научной фантастики (и мебель на Луне, и разгерметизация станции - в результате которой погиб бы не только мальчик, но и все обитатели купола...). Это и было одной из целей автора: в недрах официального жанра и официально приоритетной "лунной" тематики необходимо было создавать принципиально новые произведения, которые бы ломали стереотипы. Впервые читателю предлагался настоящий выбор - между трафаретной "Лунной дорогой" Александра Казанцева и раскованным, ироничным "Билетом на Луну" Андрея Измайлова (повесть напечатана в "Юности" в 1959 году), между примитивно-агитационной "Проданной Луной" Абрама Кнопова и веселым гротеском Владимира Тендрякова "Тройка, семерка, туз" ("Новый мир", 1960 год) - где действие происходило параллельно на космическом корабле "Стремительный" и в глухом сибирском селе Нижние Дергачи. Даже Степан Кургузов, взявши было себе за правило не реагировать ни на какие вражеские вылазки, - и тот не выдержал, ударил по Тендрякову большим "подвалом" в "Литгазете", написанном В.Ермиловым. Люди-марионетки на "Стремительном" слишком уж откровенно и издевательски напоминали бесплотных космонавтов из "Кратера Браге" самого Кургузова и героев сотен его литсобратьев. Тендряков, писатель большего таланта и большого ехидства, собрал на борту "Стремительного" все человекоподобные схемы, лелеемые ведущими писателями Секции, желая утопить их вместе с кораблем на Луне, в безводном и бездонном Море Дождей. Кстати, статья-донос В.Ермилова не пропала даром - ее вместе с повестью Тендрякова услужливые референты поднесли Хрущеву в самый подходящий для этого момент: в апреле 1960 года, сразу после взрыва на старте в Капустинем Яру первого экспериментального космического корабля "Победа" вместе с пилотом-камикадзе Александром (Андреем?) Архангельским. Тогдашний главный редактор "Известий" Алексей Аджубей в своей книге "Те десять лет" вспоминал потом, как Хрущев, лениво перелистав голубенькую книжку "Нового мира", задержался на статье Ермилова в "ЛГ", побагровел и выругался: "Вот паскуда!" Мемуарист вначале, не поняв, решил было, с чувством облегчения, что слова эти относятся к Ермилову, однако потом оказалось, что Первый имел в виду Тендрякова, посмевшего устроить аварию в своей повести. Эти строки и проясняют тот загадочный эпизод на встрече Хрущева с фантастами, который много лет спустя с недоумением описывал в своем очерке "На блаженном острове коммунизма" сам Тендряков: "Я стоял в стороне, всматривался в умилительную картинку и вдруг... Вдруг через головы толкущихся я встретился с направленным прямо на меня - могу поручиться! взглядом Хрущева. Только что он добродушно улыбался, и лицо его, чуточку разомлевшее от жары, право же, выражало удовольствие. Сейчас я через головы, на расстоянии видел уже совсем иное лицо - не размягшее, не отдыхающее, а собранное, напряженное, недоброе. Взгляд, направленный на меня, казался подозрительно-недоверчивым, почти угрожающим. Так могут смотреть только на врага..."