Чтобы проверить свою гипотезу, ему пришлось погрузиться в многолетние исследования. Он собирал все сообщения о летающих тарелках и сводил их в хронологические таблицы. Потом брал хронологические таблицы извержений и пытался сравнивать их с теми. Но в какой-то момент понял, что такой подход ничего не даст. Потому что многие извержения происходят на дне океана. Они тоже выпускают в атмосферу горгоны, но эти извержения никто не регистрирует.
Параллельно он пытался понять природу этих светящихся шаров, изучал процессы, происходящие в газах при сверхвысоких температурах и давлениях. Также он стал разыскивать людей, которые утверждали, что видели, как светящийся шар опустился на землю. Многие из них сообщали, что, к их изумлению, шар не был горячим. На месте его приземления и исчезновения трава оставалась свежей, несожженной. Не такой ли шар увидел пророк Моисей в кусте, который горел и не сгорал?
Вулканолог прочитал тысячи рассказов людей о светящихся шарах в небе. Он отбросил все истории о том, как инопланетяне брали людей на свой космический корабль, обследовали их, лечили, разговаривали с ними на неизвестном языке, который каким-то чудом был им понятен, и прочую художественную фантастику. Но он заметил, что в оставшихся историях три элемента повторяются почти безотказно:
1. Шары движутся не по воле ветра. Они могут подниматься и опускаться, менять направление движения, как бы маневрировать. Их движение несколько напоминает перемещения шаровой молнии или волчка, крутящегося на полу.
2. Человеческий глаз видит шары, но для радара они остаются невидимыми. Встревоженные люди часто звонили в полицию, полиция передавала сообщения военным властям, но те заявляли, что это иллюзия, потому что на их экранах никаких неопознанных летающих предметов не видно. Отсюда следует вывод, что это были нетвердые тела.
3. Наконец, почти все замечали, что приближение светящегося шара вызывает серьезные неполадки во всей электронной и радиоаппаратуре. То есть он явно несет вокруг себя мощное электромагнитное поле.
Но все эти три особенности присущи и горгонам, вылетающим из вулкана.
Тут я призадумался и пришел к выводу, что вулканолог, скорее всего, прав. Наверное, его гипотеза рано или поздно будет подтверждена и научно доказана. Но как ни странно меня это совсем не порадовало. Мне вдруг стало грустно-грустно. Как любит говорить Гвендолин, меньше стало чему удивляться на свете. Так мы жили и тешили себя этими тайнами: летающие тарелки, инопланетные корабли. Пришельцы из космоса прилетят и научат нас, дураков, жить по-человечески, не мучить друг друга. А тут оказывается, что никаких инопланетян как не было, так и нет. И светящиеся шары - это всего лишь какой-то бездушный, заряженный электричеством газ. Ужас! Дикое разочарование!
После лекции я подошел к вулканологу и сказал, что он меня убедил, что его замечательное открытие когда-нибудь признают, но что книгу его еще долго никто не напечатает. Потому что кому же охота расставаться с мечтой? Он смотрел на меня с грустной улыбкой, кивал, как-то странно хихикал. И глядя на него, на всю его растрепанную вулканами и издателями фигуру, я себе мотал на ус, что в наших изобретательских делах надо быть поосторожнее. В том смысле, что если придет в голову новое изобретение или открытие, я сначала хорошенько погляжу кругом: не разрушает ли оно чьи-то привычные дорогие мечты?
Нет, не то чтобы у меня хватило терпения заткнуться и промолчать про свое открытие несколько десятков лет. На это я не способен. А то, что ни в коем случае нельзя давать себе распускаться, ждать немедленного признания, надеяться, что тебя тут же забросают цветами и премиями. Вот такой урок я извлек из своей вулканической встречи, это хочу зарубить себе на носу.
Костер обид
- Все смотрят на меня - значит, моя очередь? - спросила Гвендолин. - Ну, пока другие рассказывали, я честно пыталась вспомнить чего-нибудь похожее, крест на сердце. Но мимолетные встречи - кто их помнит? Никакой головы не хватит. Помнишь длинные, большие, когда тебя успевали так наобижать, что из головы уже не выкинуть. И все-таки одна маленькая история вспомнилась. Это когда не меня, а я сама сильно обидела.
Было мне тоже, как и Роберту на его охоте, лет пятнадцать. Самый у девчонок стервячий возраст. Если вы только знаете, о чем я толкую. Весь свет против них, все их обижают - значит, можно всем мстить без разбору. А у нас, черных, это вдвойне. У нас ведь нынче как: белые нас за три века так наобижали, что с ними расплачиваться - двадцати веков не хватит.
И вот иду я однажды ночью по нашему кварталу. Эдакая подвыпившая ведьмочка, разобиженная насмерть. Потому что мой Луис опять два раза танцевал с этой тощей Бригиттой. Иду не то чтобы шатаясь, но нет-нет и запнусь на ровном месте. А квартал у нас был не очень спокойный. Всякое случалось по ночам. И потасовки, и стрельба, и ограбят - глазом моргнуть не успеешь. Но я-то к тому времени ничего не боялась. Всех главных разбойников уже знала, и они меня знали. А мелкой сошке и сама могла врезать как следует. Так что шла себе, ни о чем не заботясь. И думала только о том, кому из этих двоих глаза нужно выцарапать в первую очередь: ей или ему?
Вдруг подкатывает к тротуару машина. В марках я не понимаю, но вижу недешевая. И выходит из нее такой белый толстячок. В галстуке бабочкой, как у оркестрантов. И спрашивает, не подвезти ли меня до дому.
Ну, тут я ему задала!
"Ах ты, - кричу, - сволочь белопузая! Отыграл на своей скрипочке - теперь развлечься захотелось? Попробовать остренького, запить солененьким? Надоели беленькие - захотелось черненьких? Думаешь, за деньги всех нас можно купить? Или потянуло на малолетних? Эх, кастрировать бы вас всех - и дело с концом!"
Долго я так разорялась. Ору на него и сама собой любуюсь. И на сердце легчает. Ведь злоба - от обиды лучшее лекарство. Но вдруг замечаю, что в машине кто-то есть. Вижу лицо в боковом стекле. Какая-то старушка, вся в морщинах и седых кудряшках. Видимо, мать его или тетка. И смотрит на меня так печально-печально. Наверное, это она подбила его остановиться и подвезти домой бедную заблудшую девчушку.
Он ничего мне не ответил. Сел в машину, и они уехали.
На следующий день я вспомнила про них. Думаете, стало мне стыдно, что я зря накричала на человека? Ничуть. Я тогда стыдиться вообще не умела. Была кругом права, всегда и во всем. А виноваты - все другие. Знаем мы их! Не в этот раз, так в другой этот музыкантик свое сыграет. Если вы соображаете, что я имею в виду.
Но все равно - было как-то неприятно вспоминать. Очень было печальное лицо у этой старушки. Вспомнишь его - и начинает гаснуть любимый костер обид. Как их, драгоценных, ни вороши - прежнего жару не выходило. Словно отсыревшие дрова - чадят, шипят, да и только.
И теперь я думаю: не с того ли случая стала я реже обижаться? Как-то мне стало скучно этим заниматься. Ведь когда каждый живет со своим костерочком обид, все получаются одинаковые. И не то даже страшно, что все костерочки вдруг сольются и получится настоящий большой пожар злобы. А то, что никого ты своими обидами уже не удивишь. Я обиженная, ты обиженная, он, она, они - все! И того хуже: самой уже никому удивляться не получается. Кругом все одинаковые, досмерти разобиженные, друг другу неинтересные, на самих себя закрученные. Такая скукота.
Вторая жизнь
- Должен извиниться, - начал Ларри, - потому что моя мимолетная встреча возвращает нас обратно к тому, с чего начался наш круг историй: к теме смерти. Или, скорее, к проблеме возвращения из царства мертвых. Впрочем, судите сами.
В те годы я еще только начинал свою карьеру. И наша адвокатская контора, как и все другие в нашем штате, должна была отдавать какое-то количество рабочих часов на бесплатное обслуживание бедных клиентов. Конечно, меня, как самого молодого, посылали на эти дела чаще других.
Я очень хорошо понимал тех бедняков, которым мне приходилось помогать. Каждый из них, наверное, думал про меня: "Работает из-под палки, по принуждению - разве он станет стараться ради меня? разве будет вкладывать душу в поиски спасительной лазейки? Наверное, захочет отбарабанить положенные часы и смыться поскорее". Но я тогда еще был полон юношеских идеалов и пытался делать свое дело на совесть. Не буду хвастать, но скажу, что вскоре мое имя стало более или менее известным среди бедной клиентуры. Так что я не удивился, когда мне сказали, что со мной - именно со мной и ни с кем другим! - хочет посоветоваться один пожизненно заключенный.