- На охоте дело было. Стою я раз на тропе, зайцев пугнул и жду, когда они круг дадут. Слышу: хрустит! Да чтой-то слишком громко. Я и испугаться не успел, гляжу, а на меня секач! Здоровенный, падла, как медведь, - и хрюкает! А у меня в руках только лучишка махонький (ну что там, на зайца) и все! Я - круть! Дерево ближнее - сажен пятьдесят. Я к нему! Снегу по брюхо, а мне хоть что, я не только добежать, я и взобраться успел, пока он кору клыками начал драть. Веришь ли, боярин, я потом с этого дерева слезть сам не смог: ствол толстый, не обхватишь, и голый. Как я на него взлетел, до сих пор понять не могу.

Тут-то Микула и заржал, вспомнив свою недавнюю охоту. Наверное, это было больше нервное, но смех здорово помог. Микуле стало легче. К тому же у человека того времени всегда оставалась последняя надежда - ОН. И разогнав всех от себя, Микула крепко помолился и лег. И как всякий человек с крепкими нервами, утомленный физически и морально, укрепивший себя молитвой, сразу же уснул. Крепко уснул.

* * *

Спокойным в последний день чувствовал себя только Бобер. Он вел серпуховчан параллельно движению рязанцев, отодвинувшись от них на десяток верст, регулярно проверяя одинокими наездами разведчиков, как те себя ведут, не уклонились ли куда, не ушли ли вперед или не остановились ли биться. Он несомненно успел бы подкрепить Микулу и на Воже, но когда рязанцы и там не задержались, то лишь спокойно пожал плечами.

Когда же рязанцы встали на ночевку, и разведчики доложили о лагере, кострах, причем очень многих кострах. Бобер усмехнулся, вспомнив "Олений выгон", понял: оба войска установились, и завтра начнется.

Он подтянул свои полки поближе к театру и уже около полуночи остановил их верстах в пяти позади и западнее рязанцев за удачно подвернувшимся на пути небольшим лесом. С приказом располагаться и ночевать воины получили строжайший приказ не разводить огня. Это было очень неприятно, мороз был нешуточный, звезды дрожали и кувыркались от стужи в черном небе. Но за все время похода (шедшего, считай, уже к концу) это была первая настоящая трудность и была принята хотя и с ворчбой (как же без этого), но легко, даже весело - половину дел по устройству ночлега - прочь. Серпуховский лагерь быстро затих. Понимали, что надо получше отдохнуть, что завтра бой, но что завтра и кончиться все должно. Это очень поднимало настроение.

Тем временем разведчики поскакали в объезд вражеского лагеря искать и навестить своих.

* * *

Снилась Микуле какая-то дрянь. Зайцы размером с кабана огромными зубищами грызли, подтачивали дерево, на котором он сидит. Ему не страшно (зайцы ведь!), он машет на них свободной рукой и кричит: Кыш, е..ный пух! Но те тоже не боятся, грызут и грызут, и вот дерево с хрустом валится в снег, он с трудом выпутывается из ветвей, и тут один из зайцев хватает его зубами за локоть, начинает дергать и сипеть сквозь зубы: Воевода! Просыпайся, воевода!

Микула вырывает локоть и открывает глаза. Над ним, неимоверно возбужденный и лыбящийся, как блин на сковородке, склонился Корноух:

- Просыпайся, воевода! Бобер нашелся!

Что Бобер нашелся, Микула понял раньше, чем услышал. Он вскочил и сразу же снова опустился на свою нехитрую постель, чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Как в детстве, когда натворил чего-нибудь и ждешь-мучаешься час расплаты, а тебя поругали (ну, может, вмазали по затылку или заднице разок), да и отпустили, и ты выскакиваешь на улицу счастливый без меры, ведь все худшее позади, а впереди ничего подобного не будет, потому что уж теперь-то ты подобного ни за что! нипочем!! никогда!!!

- Где?!

- Тут, за лесом, в пяти верстах!

- Слава тебе, Господи! А как, где, кто весть принес?!

- Его разведчики с юга подошли. Они уже обо всем с моими переведались и назад ушли, цепочку выстраивать.

- Какую цепочку?

- Что б свистнуть, когда начнется.

- А-а-а! Ну, Андрюха! Ну! Знаешь, какой камень у меня с души?!

- Признаться, воевода, и у меня. Уж на что знаю я Бобра. И надеюсь на него больше, чем на себя, а сердчишко под конец постукивать стало. Где?! А он действительно, вишь, левей свалился.

- Давай-ка я из пацанов кого разбужу, пусть нам по ковшику нацедит. Такое дело! Теперь мы их!

- Ни-ни! Не буди, я сам! Не булгачь никого. Перед самым боем скажешь. Лучшего и придумать нельзя! Знаешь, как взовьются?

Когда Звездный Ковш совершил по небу половину круга и встал вверх дном прямо над головой, сторожа разбудили князя Олега и воевод. По лагерю пошел все усиливающийся шорох. Вспыхнули успевшие совсем догореть за ночь костры. Рязанцы начали готовиться к битве.

Быстро отреагировали на это на противоположном берегу. Было похоже, что москвичи и вовсе не ложились - костры в балке не прогорели, не погасли, видно, в них и ночью (может, и не раз) подбрасывали дров.

Олег скосил глаза в ту сторону лишь раз. "Трусят! До драки еще не дошло, а у них уже штаны мокрые. Разве можно с таким настроением в бой? Лучше уж сразу бежать, хоть людей бы сэкономили".

Небо на востоке засветлело, но до настоящего рассвета оставалось еще часа два. Было морозно и тихо-тихо. Ни ветерка, ни шороха, и слышно далеко-о-о, потому что даже волки, навывшись за ночь, умолкли.

Когда тьма стала расступаться, позавтракавших и снарядившихся пешцев начали строить на склоне балки. Пешцев у Олега было много, и фронт их растянулся гораздо дальше загородки из саней. Но там у москвичей стояла уже конница. Пешим на конных идти было не очень сподручно, это Олег понимал. Если б конные сами на него кинулись, тогда бы ничего. Его пешцы хорошо умели всадников в копья принимать. Однако вряд ли москвичи вперед пойдут. Это плохо. А что делать? И сани эти как кость в горле торчат. У Олега ни с того, ни с сего вдруг испортилось настроение. Он решил все-таки кое-что переменить и поехал на правый фланг, где Федор заканчивал строить конницу.

- Знаешь, Федор, давай все-таки я сани сначала сожгу, а потом уж конных пустим. А то торчат они, как сор в глазу. Вдруг затолчемся, а у тебя конных все-таки маловато.

- Ну давай. - Федор смотрел удивленно. - Мне-то что. Как скажешь, так и пойдем. Случилось, что ли, чего?

- Да нет. Так что-то... Сани мне не нравятся. Ты трубача тогда ко мне давай, я дам знак.

Послав пешцев вперед поджигать сани, Олег неожиданно услышал с той стороны балки дружный восторженный рев. Все окружение князя уставилось на тот берег, силясь увидеть и понять, что там происходит. Видно было хорошо. Перед фронтом москвичей ехал всадник со свитой (главный их, очевидно) и выкрикивал что-то, потрясая обнаженным мечом и то и дело указывая им в сторону рязанцев. Разумеется, это была речь перед битвой. Зовущая защитить, не посрамить, отомстить, показать и прочее. Ничего особенного в этом для Олега не было, хотя сам он речей не любил и говорить что-то полкам перед битвой привычки не имел. Удивительно и странно было то, как москвичи на эту речь реагировали. Они орали так громко и радостно, словно получали по мешку серебра.

"Мухоморов, что ли, нажрались? Или оратор такой способный? Ишь как их забирает!"

- Тимоха, надо бы этого красноречивого поймать. Да узнать, как это он так умеет народ раззадоривать, - и прикрикнул командирам пешцев: - А ну, ребята, вперед шибче! Сбейте-ка с них спесь, с козлов жирных, чтоб орать перестали! Сани! Сани растащить и поджечь! Сразу!

* * *

Перед московским строем ехал, разумеется, Микула. А кричал он просто и ясно:

- Ребята! Сейчас рязанцы пойдут. Стойте крепко! Надо выдержать первый удар, и тогда они пропали! На помощь нам подоспел Бобер со своими полками! Он уже во-он за тем лесочком. Так что через час (Да нет, раньше!) будет здесь!

Это был не мешок серебра, это было гораздо больше. Возможность выбраться из такой ж..., когда уже не осталось надежды уйти не то что целым, но хотя бы живым. Войско менялось на глазах! Подтянулось, повеселело. Послышались соленые прибаутки полковых зубоскалов. И когда рязанский строй, укрытый высоким забором щитов, двинулся к саням, москвичи смело и весело стали спускаться навстречу.