- Валяй. Хотя и знаю, хорошего не скажешь.

- Хорошее, плохое - как оценить? Все по шерстке - это хорошее?

- Так я же ведь не маленький, меня воспитывать поздно.

- Тут молодые люди сидят.

- Ну, ну, так что это за зверь - несоразмерность?

- Несоразмерность наших возможностей и желаний. Одни мирятся, ибо желания наши всегда опережают наши возможности. Другие из кожи вон, а подавай им тут гармонию. Хочу! Нужно мне! И весь разговор. А это уже вступает новый мотив: это уже мы любой ценой начинаем обретать сию гармонию. Вот, к примеру, я хочу твоего Аристарха Лентулова иметь. Люблю этого художника, обожаю. Ну, хочу! Но купить-то мне не по карману. За десять лет не наработаю на такую покупку. Так что же, взломать твои двери стальные и украсть?

- Не сумеешь. Стальные.

- Они и в других местах стальные, Рем. А картинка, меж тем, на стене в твоем кабинете.

- Не домысливай, я ее не украл. Я ее купил. Ты не наработал, а я вот наработал.

- Так ли? Достал, правильнее будет сказать. Ну, что-то там заплатил, не отрицаю, не даром. Но - задешево. Это и есть - достал. Тут-то я прав?

- Допустим.

- Ты достал тому, тот достал тебе. Так?

- Допустим.

- Вот и обретенная гармония. Вот и попрание несоразмерности. А между тем несоразмерность наших желаний и возможностей неизбежна.

- Вывел новый закон.

- Неизбежна! Как бы ты ни был взыскан и взласкан. В нашем обществе неизбежна. А иначе одним - все, а другим - ничего. Так зачем же тогда было сыр-бор затевать? Так бы и жили, одни - в дворцах, другие - в бараках.

- Так, так! - повеселел Рем Степанович. - Занялись политграмотой!

- Это не политграмота, Рем, это - зависть, - тихонько молвила Аня. Одному Лентулова захотелось страсть как, другому - вон глаза таращит - еще чего-то. Зависть! - Голос ее вдруг вытончился, сам не своим стал. Она вскочила вдруг, протянула руку: - Уходите! Убирайтесь оба! Зачем вы пришли?! Чтобы терзать его душу?! Уходите! Видеть вас больше не могу!

- Аня, Аня! - позвал Рем Степанович. Не было укора в его голосе, заискрились у него глаза, он залюбовался ею.

Она стояла вытянувшаяся, гневная справедливым гневом, она защищала, обвиняла. Ее рука указывала на дверь тем, кто пришел сюда, тая недоброе, а это хуже зависти. Она не играла сейчас, это была не сцена (какая же тут сцена?), но навык и тут правил ее движениями и голосом.

- Я жду! Уходите!

Первым вскочил Геннадий, кинулся к двери. Но дверь была защелкнута на все хитрые замки, и он не сумел их разгадать, завозился, хватаясь то за один кругляк, то за другой.

А Платон Платонович медлил. Он еще рассчитывал на мир. Он знал цену этим женским выплескам гнева. Вот уже и слезы у нее встали в глазах, еще миг - и разрыдается. А там уж и слова потекут, как слезы, что ее не поняли, что она "устала-устала", а там и застолье опять продлится.

Но Геннадия было не повернуть назад. Он рвал дверь, молодое, сильное, яростное сейчас вшибая в дверь тело. Он бы расшибся об эту дверь, если б ее не отворили.

- Да погоди ты, - подошел Рем Степанович. - Сейчас открою.

Защелкали замки, дверь распахнулась, выпуская Геннадия. Он вырвался на свободу.

Аня смотрела, как он вырвался. Ее гнев помельче был, чем его. Она сникла, заплакала. Вот и потекли слезы. Но было уже поздно. Платон Платонович не мог не последовать за Геннадием.

- Простите, если что не так... - Он тоже поднялся и пошел к двери.

В сенях, из которых тоже не выпускали замки, их настиг Рем Степанович. Не стал удерживать, уговаривать. Но прежде чем отомкнуть замки, он протянул Платону Платоновичу - успел прихватить! - громадную грушу, ту самую беру, которой так восхитился старик.

- Возьми, Платон. Тут несоразмерность твоя наверняка обретет гармонию. Не сердись, ты же умный. Бери!

Платон Платонович принял этот дар, затрясся у него подбородок к слезам, он ткнулся головой в плечо Рема Степановича, бормотнул глухо:

- Поберегись... Москва гудит... слухами...

- Знаю. - Дверь отпахнулась, но Рем Степанович за руку придержал метнувшегося в дверь Геннадия, другой рукой выхватывая из кармана две хрусткие сотни. - Обида обидой, хотя на женщину стоит ли обижаться, но уговор же у нас был... - Он широко улыбнулся, все свое обаяние вложив в улыбку, - сильный, добрый мужик, умные глаза.

- Нет! - яростно мотнул головой Геннадий. - Не нужны мне ваши деньги!

- Как знаешь... - Погасла у Кочергина улыбка. - Ты вот что, ты к Белкину не ходи, если так...

Геннадий уже сбегал со ступенек, отозвался, сбегая, выкриком:

- И не подумаю!

Выскочив за дверь, чуть лбом не налетев на ствол тополя, Геннадий приостановился, оглянулся, ожидая Платона Платоновича. Ему важно было убедиться, что тот с ним, не повернул назад, не смалодушничал, как смалодушничал, приняв грушу.

Старик появился в дверях. С грушей в руке. Печальный, поникший.

Он подошел к Геннадию.

- Худо в этом доме, - сказал негромко. - Понял?

- Понял! А зачем тогда у него грушу взяли?!

- Вот потому и взял. Прощай, Геннадий, счастливый несчастливец. Не поминай лихом. - Он побрел, взбираясь в горку, шибко, ходко пошел, неся свою царственную грушу в отведенной почтительно руке.

22

Родной дом встретил его все той же машинописной трескотней. Без выходных работала его Вера Андреевна. Была бы работа. Он еще шел по коридору, а машинка уже начала с ним разговаривать: "А, явился?.. Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать!" Геннадий вошел в комнату, тетка обернулась, сказала с облегчением, но и с досадой:

- А, явился? Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать! - Она еще добавила: - Обедать будешь?

Он подошел к ней, наклонился, поцеловал в краешек штопаной кофточки ей всегда холодно было, - который касался ее худенькой шеи.

- Прости, тетя.

- А водкой-то как разит! - Она оттолкнула его. - Ясно, обедать не будешь! О, этот Рем Степанович! И что за дружба вдруг?! Клавдия Дмитриевна снова принесла весть, что ты у него. И какая-то прекрасная дама! Геннадий, я боюсь за тебя!

- В хоккей играл - боялась. Так там хоть клюшками били. А тут-то чего?

- Сам знаешь чего. Соблазны! Кстати, тебе несколько раз звонила Зина.

- Какая Зина?

- Смотрите на него, он уже не знает никакой Зины.

- А у меня их целых две. Вот и спрашиваю, какая из них.

- Нет, вы смотрите на него! За тобой подобного что-то не упомню. Вот оно, дурное влияние. Не знаю, какая еще там вторая, а звонила та, где ты частенько проводишь свой досуг. Ты знаешь, я не одобряю эту связь, но лучше уж у нее... - Вера Андреевна прислушалась: - Вот, опять звонок. Беги, откликайся. Уж лучше она...

Геннадий вышел в коридор, где висел стародавний, к стене пристроенный аппарат.

Телефон звонил и звонил, хрипло, старческим голосом взывая, а Геннадий не снимал трубку, не решаясь на разговор, не умея понять, какой еще возможен между ними разговор, если это действительно звонила Зина, не та, что встретила его в переулке сегодня, с которой он вчера только познакомился, эта забавная девчушка в "бананах" на вырост, а та, которая вчера не пустила его к себе, поскольку...

Он снял трубку, порыжелую, стародавнюю, прабабушку той трубочки, что угнездилась в углу дивана в хитром домике Кочергина.

- Слушаю?..

- Гена, Геночка! - забился в трубке голос Зины, той, что не впустила его вчера. - Родненький! Прости меня! Поверь, у нас с ним ничего не было! Поверь! Ты как раз постучался, и я опомнилась! Поверь! Веришь?!

- Нет, - сказал Геннадий. - Все вы одинаковые.

- А как же наша любовь? - поник голос женщины. - Ведь я люблю тебя. Ты мне не веришь?

- Нет, не верю.

- Послушай, только не вешай трубку! Нам надо встретиться.

- Зачем?

- Надо уметь прощать, Геннадий! - назидательно сказала женщина. - Если, конечно, любишь...