– Твой отец дал мне три села, и я вольна тратить свое серебро, как хочу! – немного резко ответила княгиня. – Я дала Ингольву денег, чтобы он мог в Ладоге купить себе корабль. Он хочет вернуться на родину. Ах, как я хотела бы поехать с ним! – вдруг воскликнула Малфрида и закрыла лицо руками. – Ведь у меня и у него одна родина – Уппланд, озеро Лег! А здесь я одна, я покинута мужем, и даже мой сын не хочет меня слушать!

– Ну, матушка… – виновато говорил Вышеслав. Подойдя, он хотел обнять ее за плечи, но не смел – слишком недавно он узнал ее и не привык еще к тому, что эта красивая женщина со строгим белым лицом – его мать.

– Как же одна? А я?

Княгиня опустила руки, и лицо ее было спокойно, даже следы слез исчезли. Глядя через окошко на полоску серого неба, она тихо заговорила на северном языке, повторяя стихи, которые сами сложились сегодня в ее сердце.

Малфрида перевела взгляд на сына. Вышеслав тревожно-виновато смотрел ей в лицо. Он ничего не понял. Он не знал даже этого языка, языка своих предков по матери. Он был чужим ей. Чем же он теперь мог ее утешить?

На другой день после отплытия варягов епископ Иоаким, взяв несколько человек из своей челяди, пришел на Ингольвов двор – посмотреть, не нужно ли чего прибрать, перед тем как объявлять о продаже. Их ждала неприятная находка – отвязанная собака выла под закрытыми воротами, а в клети, где жила челядь, лежал холоп по прозванью Борода, с перерезанным горлом:

Епископ велел зарыть его потихоньку и не болтать об этом. Кто бы ни был виновником – смерть холопа не такое дело, чтобы поднимать шум. Умный Иоаким понимал – добиваясь осуждения неизвестно кого, он вызовет много новых ненужных смертей. Новгородцы недолюбливали наемную варяжскую дружину, в полезности которой усомнились за долгие годы мирной жизни. Промолчать епископ посчитал меньшим грехом. Помолившись над незаметной могилкой холопа, Иоаким молился и о том, чтобы эта смерть была, последней и чтобы распря чудинов и варягов больше не давала дьяволу радости.

Глава 3

Теперь нужно снова рассказать о Загляде. После того как Асмунд Рейнландский приходил к Милуте мириться, Загляда думала о Снэульве весь вечер и утром, проснувшись, сразу вспомнила о нем. И одна мысль о том, что просто пришел новый день, наполнила ее неведомой прежде радостью, такой бурной и горячей, что оставаться без движения было невозможно. В доме было еще тихо, на лавках, на полатях и на полу разнообразно сопели и похрапывали во сне челядинцы. Загляда тихо поднялась, умылась и принялась выгребать вчерашнюю золу из очага. Это было вовсе не дело хозяйской дочери, но Загляде хотелось хоть чем-то себя занять. За работой она то и дело поглядывала на тот угол стола, где вчера сидел Снэульв, и невольно улыбалась. И вся эта клеть с бревенчатыми стенами и черной, закопченной кровлей казалась особенной и прекрасной, потому что вчера здесь был Снэульв и под этой кровлей остался его неуловимый след. Подойдя с тряпкой протереть стол, она сначала провела ладонью по доске, которой вчера касались его руки, насмешливо фыркнула, удивляясь собственной глупости, но радость играла в ней яркой радугой. Что бы ни принималась делать Загляда – чесала косу, подавала отцу умываться, мешала кашу, – все мысли ее были заняты вчерашними гостями, и ей хотелось петь на все лады непривычное, чудесное имя молодого варяга.

Известие о том, что Милута помирился с варягами и не будет на них жаловаться посаднику, не порадовало Тармо, но и не заставило отказаться от собственной жалобы. Он по-прежнему просил Милуту быть видоком. Через несколько дней, в четверг, Милута одевался, собираясь в Олегову крепость к посаднику.

Когда мужчины уже готовы были идти, в сенях вдруг раздался стук и в клеть вошел гридь с Владимировым знаком трезубца на бляшках пояса. Поклонившись хозяевам, он объявил, что купца Милуту с его людьми зовут ответчиком на посадничий суд.

– Ответчиком? Быть не может! – Милута был настолько удивлен, что даже не встревожился. – Спутали меня с кем-то иным. Мы никого обидеть не успели, только что воротились.

– Жалуется на вас новгородский гость Колча, говорит, убыток вы ему причинили.

– Колча Сварыга! – догадался Осеня. – Спех еще ему ларь опрокинул.

– И не я вовсе! – возмущенно крикнул Спех из другого угла. – Варяжина, топчи его тур!

– Ой, дурной день! – Милута покачал головой. – Тармо на варягов челом бьет, Колча—на нас…

– Ничего, авось и на него жалобщик сыщется! – предсказал Спех.

– Ты будешь видоком у Тармо, а Тармо – у тебя! – бодро утешил его Тормод. – Твое серебро останется при тебе.

– Видение было? – уныло спросил Милута. Он не слишком доверял предсказаниям Тормода, полагая, что тот выдает за пророчества то, чего сам хочет. – Все одно – надобно идти. Тармо с родичами, поди, уж дожидается.

В небольшой крепости двор посадника было нетрудно отыскать, и скоро отроки из посадничьей дружины уже вводили их в гридницу – просторную палату длиной в несколько десятков шагов. Вдоль стен тянулись лавки, занятые гридями посадника и разными людьми из города и округи, у кого было к нему дело, по стенам было развешано оружие и разноцветные щиты с начищенными, блестящими умбонами посередине. В палате гудел разноязыкий говор – кто-то спорил, кто-то торговался, кто-то менялся новостями, дожидаясь своей очереди.

Посадник сидел впереди на возвышении, на резном кресле, которое было, по преданию, сделано еще для самого князя Олега Вещего. В узорах спинки и подлокотников переплетались змеи и страшно скалили свои зубастые пасти драконы. Возле ступенек возвышения лежали большие лохматые псы. Они настороженно оглядывали собравшихся в гриднице и глухо ворчали, если кто-то подходил слишком близко к посаднику или заговаривал слишком громко.

Сам посадник Дубыня был крепким темнобородым мужчиной лет пятидесяти. На нем был простой кафтан из темного сукна, но на груди его блестела широкая серебряная гривна – знак власти. Его темные волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб, изрезанный глубокими продольными морщинами. Глаза его из-под густых полуседых бровей смотрели умно. Да неумного человека светлый князь Владимир и не послал бы посадником в город, где веками сходились славяне, скандинавы и чудские племена. Нужно было приложить немало труда, опыта и сообразительности, чтобы поддерживать между ними мир, такой прибыльный для них и для княжеской казны.

Приближаясь к посаднику, Милута сразу заметил возле него рыжебородого новгородца. С другой стороны стояли толпой чудины. Тармо ничем не выделялся среди них ни по одежде, ни в повадке, но даже незнакомец сразу понял бы, кто среди них старший.

– Говорят люди, будто на последнем торгу был непорядок, будто затеял твой человек свару с варягом и был оттого большой шум и всякое бесчинство, – сказал Дубыня Милуте, обменявшись приветствиями. – И сей гость новгородский, – посадник бросил взгляд на Колчу, который тут же подтянулся, словно пытался стать выше ростом, – говорит, нанесли ему обиду и убыток, товар его по земле разметали, а товар дорогой, бусы да каменья… Верно говорю?