Буров уехал в Израиль, где вступил в непримиримую боевую организацию, которая с оружием в руках осваивала оккупированные территории. Такая уж он был цельная натура, что ничего не делал вполсилы, частью души. И если уж отдавался идее, то всем сердцем, в полный накал.

Днем поселенцы пахали землю, ночью охраняли поля и селения от террористов. Внешне Буров мало чем отличался от прочих колонистов. Как все он был одет в шорты, в легкую рубашку-сафари, в тяжелые армейские башмаки, как все носил на темени круглую шапочку-кипу, как все таскал на плече или за спиной легендарный автомат "Узи". Как у всех кожу его покрывал загар. Однако среди поселенцев на левом берегу Иордана не было никого, кто был так предан идее: она неукротимо горела в его глазах, обжигая всякого, кто думал иначе.

Душа его ликовала: он снова был в общем строю - плечо к плечу, локоть к локтю.

Спустя год Бурова отыскало письмо. Он получил его утром, но прочитать не смог и таскал в кармане день, пока работал, не покладая рук, и ночь, пока патрулировал дороги и перестреливался с арабами. И он вскрыл конверт лишь на следующее утро.

Это было первое письмо за весь год, Буров читал его медленно и внимательно. Дочитав до конца, он погрузился в каменное оцепенение и сидел, уставясь в одну точку. Какая-то всепоглощающая мысль ввергла его в немоту, оглушила и обездвижила. Как случалось уже, это было похоже на контузию.

- Обманули, жиды проклятые! - вымолвил он наконец. - Надули! - в трагической досаде он с силой ударил себя ладонью по лбу. - Сговорились! Подстроили!

Письмо пришло от отца. Тот писал, что отчим ввел его в заблуждение то ли по ошибке, то ли по злому умыслу. В письме отец сообщал, что Буров не еврей, а наоборот, русский, православный, и никакого отношения к евреям не имеет.

Первой мыслью Бурова было уйти в партизанский отряд к арабам, но остыв, он передумал и решил вернуться домой.

Он снова стал русским патриотом, соратники простили и приняли блудного сына. Он вновь в строю, плечо к плечу, глаза его, как прежде, горят священным огнем. Буров снова ищет повсюду еврейский заговор, ищет и находит: собственная судьба тому подтверждением. Да, жизнь, похоже, наладилась, вернулась на круги своя.

И только одна маленькая ошибка, допущенная сгоряча, оказалась непоправимой: понятно, что усеченная плоть - потеря невосполнимая. Конечно, он поступил опрометчиво, утраченного не вернуть, хирургия - она и есть хирургия, спешка в таком деле неуместна. Тут, как говорится, семь раз отмерь...

Тайный убыток томил Бурова и угнетал, жег ему сердце. Пустяк, казалось бы, лоскут кожи, но Буров незначительному дефекту внешности придавал огромное значение. Не мог он с ним смириться: то был символ.

- Окоротили евреи, - с горькой скорбью сетовал он не раз. - Неужто навсегда?

Можно понять его отчаяние: в глубине души как истинный патриот он понимает свою неполноценность. Сейчас он уповает на патриотов-хирургов, которые, по слухам, творят чудеса.

- Поинтересуйся, может возьмется кто? - обратился ко мне Буров, прощаясь.

И теперь я обращаюсь ко всем: неужели никто не поможет? Неужели мы не вернем патриоту утраченную первозданность?