Вошли на отдых в угловой, большой дом. Пожилая женщина вида городской мещанки, насмерть перепуганная, мечется по дому и всех умоляет ее пожалеть.

"Батюшки! батюшки! белье взяли. Да что же это такое! Я женщина бедная!"

"Какое белье? что такое? кто взял?" - вмешались офицеры.

Шт.-кап. Б. вытащил из сундука хозяйки пару мужского белья и укладывает ее в вещевой мешок. Меж офицерами поднялся крик.

"Отдайте белье! сейчас же! Какой вы офицер после этого!"

"Не будь у вас ни одной пары, вы бы другое заговорили!"

"У меня нет ни одной пары, вы не офицер, а бандит",- кричит молодой прапорщик. Белье отдали…

Я вышел из дома. На дороге стоят подводы. Прямо передо мной на одной из них лежит кадет лет семнадцати. Лицо бледно-синее, мертвенное. Черные, большие глаза то широко открываются, то медленно опускаются веки. Воспаленный рот хватает воздух. Он не стонет, не говорит.

Рядом с подводой - сестра.

"Куда он ранен, сестра?" Безнадежно махнула рукой: "В живот, шрапнелью".

Кадет закрыл черные глаза, вздрагивает всем телом, умирает.

К вечеру мы выходим за Выселки. Отошли версты четыре.

"Господа, большевики уже заняли Выселки. Смотрите, у завода как будто орудия",- и не успел офицер сказать это, как блеснул огонек, ухнула пушка и возле нас рвется граната, другая, третья…

Обозные телеги метнулись, понеслись. Усталая за день пехота нервничает, бежит к насыпи жел. дороги-скрыться. Отступаем под взрывы, треск, вой гранат.

В восьми верстах, в хуторе Малеванном расположились ночевать. От нашей роты караул и секрет в степь. Усталые, ругая всех, идем. Темная ночь сровняла секрет с землей. Лежим. Тихо. В усталой голове бегут мысли о доме, воспоминания о каких-то радостях…

Но вот топот по дороге. Силуэты конных. По ночи ясно долетает разговор: "Стой! кто идет?" - "Свой".- "Пропуск?" - "Штык".- "Проезжайте".

Кореновская

Тихое, ясное утро. Мы вышли из Малеванного. Усталые от боев и переходов, все хотят только одного: отдыха.

Идем степями. Скоро Кореновская. Где-то протрещали одинокие выстрелы.

К командиру полка подъехали какие-то конные, что-то докладывают. И сразу облетело всех: Кореновская занята большевиками. Вместо отдыха - опять бой.

Мы уже цепью идем по степи. Рвутся снаряды их, уходят наши. Они пристрелялись - шрапнель рвется на уровне человеческого тела и немного впереди цепей. Лопнет белое облачко, и, как придавит цепь,- все падают. Сзади стон, кто-то ранен. Сестра повела его под руку. Еще кто-то упал. Чаще с злым визгом рвутся шрапнели, чаще падают идущие люди. Уже свистят пули, захлопали пулеметы. Мы залегли, наскоро окапываясь руками, а над нами низко, на аршин от земли, с треском, визгом лопаются шрапнели, и маленькое, густое, белое облачко расходится в большое, легкое и подымается вверх.

Вот захлопал вдали пулемет. Вот снопом долетают пули, визжат, ложатся впереди, ближе, ближе поднимается от них пыль, как будто кто-кто страшный с воем дотягивается длинными щупальцами. Цепь прижимается, вжимается в землю, "в голову, в голову, сейчас, сейчас…". Пулемет не дотянулся, перестал. Его сменил треск двух шрапнелей, и вслед за ним из второй цепи донеслось жалобное "ой… ой… ой…".

Все осторожно поворачивают головы. Раненого видно сразу: он уже не вжимается в землю и лежит не так, как все…

Кто-то ранен там, где лежит брат. Неужели он?

"Кравченко! - кричу я шепотом моему соседу.- Узнай, ради Бога, кто ранен и куда!" Кравченко не оборачивается. Мне кажется, что он умышленно не слышит. "Кравченко!" - кричу я громче. Он мотает головой, спрашивает следующего. "В живот",- отвечает мне Кравченко.

"Кто, спроси кто!" Доносятся жалобные стоны. Я оборачиваюсь. Да, конечно, брат лежал именно там. Я уверен. В живот - стало быть, смертельно. Чувствую, как кровь отливает от головы. Путаясь, летят мысли, громоздятся одна на другую картины… Вот я дома… вернулся один… брата нет… встречает мать… Та-та-та-та - строчит пулемет, около меня тыкаются пули. Оглушительно рвется шрапнель, застилая облаком…

"Лойко ранен!" - кричит Кравченко.

Лойко - слава Богу,- стало легко… И тут же проносится:

какая сволочь человек, рад, что Лойко, а не брат, а Лойко ведь сейчас умирает, а у него тоже и мать и семья…

"Тринадцать! часто!"

– кричит взводный Григорьев.

Я не понимаю. В чем дело? А он часто щелкает затвором, стреляет, стреляет…

"Что же вы не стреляете! Наступают же!" - кричит Григорьев, и лицо у него возбужденное, глаза большие…

Я смотрю вперед: далеко, колыхаясь, на нас движутся густые цепи, идут и стреляют…

Как же я не заметил, проносится у меня… надо стрелять… затвор плохо действует… опять не почистил… Кругом трещат винтовки.

"Отходить!" - кричит кто-то по цепи… Что такое? Почему?…

Все встают, отступают, некоторые побежали…

Отступление! Проиграли!

Но куда же отступать! Некуда ведь! Я иду, оборачиваюсь, стреляю в черненькие фигурки, иду быстро, меня обгоняют…

Смешались!… Как неприятно…

"Кучей не идите!" - кричит кто-то… Сзади роем визжат, несутся пули, падают кругом, шлепая по земле… Неужели ни одна не попадет в меня?… как странно, ведь я такой большой, а их так много… Смотрю вправо, влево - все отступают… "Куда же вы, господа!" - раздаются крики… "Стойте! Стойте!…" Раненого Лойко бросили, он полз, но перестал… вот уже скоро наша артиллерия…

…Сзади черненькие фигурки что-то кричат… интересно, какие у них лица… Ведь тоже - наши, русские… наверно, звери…

"Стойте же, господа!", "стойте… вашу мать!" - кричат чаще… Кое-где останавливаются отдельные люди, около них другие, третьи…

Цепь неуверенно замедляет шаг… Все равно - ведь отступать некуда, лучше вперед, будь что будет…

"Вперед, братцы! Вперед!" - раздаются голоса. Двинулись вперед одиночки, группами… Крики ширятся, "Вперед! Вперед!…" Вся цепь пошла. Даже далеко убежавшие медленно возвращаются.

Что-то мгновенно переломилось. Так же свистят пули, так же густо наступают черненькие фигурки, но мы уже идем на них, прямо на них… ура!… ура!

И вправо и влево, вся цепь идет вперед, выстрелы чаще… крики сильней… "Ура!… Бей их… мать! Вперед!"

Пошли, все пошли - быстро. Лица другие - весело-зверские, радостные, раскрасневшиеся, глаза блестят. Сходимся… В штыки… Все равно… вперед!… ура!… ура!…

Почему же они не близятся? остановились?

Черненькие фигурки уже не кричат… стали… толпятся… дрогнули. "Отступают! отступают!" - громово катится по цепи, и все бросились бегом… стреляют… бегут… штыки наперевес… лица радостные… ура!… ура!… ура!…

Вот пробежали наши окопчики. Бежим вперед. Ничего не страшно. Вон лежит их раненый в синей куртке, наверное матрос. Кто-то стреляет ему в голову, он дернулся и замер…

Впереди черненькие фигурки бегут, бегут, бросают винтовки…

Вот уже их окопы. Валяются винтовки, патронташи, хлеб…

Какая стрельба! Ничего не слышно. Кричат прицелы: "Десять! Восемь! На мост! На мост!"

Мы бежим влево, на жел.-дор. мост. Мост обстреливается пулеметом, но мы с братом уже пробежали его, сбежали с насыпи. Под ней, вытянувшись, лежит весь в крови черный, бледный солдат, широко открывает рот, как птица…

"А, сдыхаешь, сволочь!" - проносится у меня и тут же:

"Господи, что со мной?" Но это мгновенье. Все забылось. Мы бежим вперед. Тррах! Что такое? С поезда бьют на картечь. Кто-то упал и страшно закричал. Но это ничего. Надо только вперед…

Вперед некуда -уткнулись в реку. Черт возьми! Зачем мы пошли на мост! Надо назад! Тррах! Взрыв! Удар! Все кругом трещит. С поезда бьют на картечь! Опять упали раненые. Господа! Назад! Идти некуда! Бежим назад. Взрывы! Треск!