У Плиния Младшего, письма которого недавно обнаружили в архивах Ватиканской библиотеки, странный абзац привлек мое внимание. Привожу дословно: «Плиний Тациту привет…» Еще раз: «Плиний Тациту привет! Ты просишь описать гибель моего дяди… Он собирался выйти из дома, когда получил письмо от Агриппины. Обеспокоенная нависшей опасностью – вилла ее находилась на склоне горы, и спастись можно было только морем, – она просила дядю вывезти ее из этого ужасного положения. Дядя поспешил туда, откуда другие бегут… (Утрачена часть письма.) На корабли уже падал пепел… (Пропуск.) Площадка, с которой входили во флигель, была засыпана пеплом и кусками пемзы. Человеку, задержавшемуся в спальне, выйти было бы невозможно…»[15] Далее Плиний Младший, свидетель извержения Везувия, описывает гибель города Помпеи, и только благодаря этим письмам мы знаем теперь о бедствии, постигшем древнюю Италию. Меня же насторожило вот что… Страшное извержение Везувия произошло в 79 году нашей эры. Нерон умертвил свою мать в 59 году, то есть на двадцать лет раньше катастрофы. Боже мой! Кого собирался спасать дядя Плиния Младшего? Агриппину?!! Она была мертва уж двадцать лет. Или Нерон не убивал своей матери? Возможно ли это? Четыре года я провел среди пыльных библиотечных полок; четыре года я выискивал другие античные свидетельства, намеки, несоответствия… И наконец понял, что все возможно… История времен Нерона туманна, свидетельства разноречивы. Оставалось только отыскать таинственную виллу на склонах Везувия, вернее развалины виллы. Денежные средства мои были скудны, предмет изыскания несерьезен. Профессиональные антиковеды сомневались в возможности подобного факта, рассматривали письмо Плиния как гремучую змею на своем столе. Пришлось отправиться в экспедицию на собственный страх и риск. Армейская палатка, походный котелок, кусок овечьего сыра – что еще надо настоящему авантюристу?

И все-таки козьи тропы меня не подвели. В тот день я натолкнулся на унылого пастушка, который бродил между кустами, проклиная свою судьбу. Теперь уже пастушок спрашивал «синьора», не видал ли тот заблудшей овцы. Я с готовностью вызвался ему помочь в розысках, и некоторое время мы вместе с пастушком идиллически прыгали по камешкам, клича дурное животное. Но вскоре моему пастушку наскучило это занятие, и, ссылаясь на то, что «негодницу», вероятно, загрыз волк, пастушок наскоро прочитал овце молитву «чтоб ты сдохла» и покинул меня. Я продолжал свой путь среди густого кустарника и ветвистых деревьев. Надо сказать, что с момента последнего извержения Везувия прошло полтора тысячелетия, и склоны горы, как когда-то, снова покрылись тенистыми рощами. Кое-где тянулась к солнцу дикая виноградная лоза, кое-где кустарники и деревья редели – на каменистой почве пучками росла трава…

Жалобное блеяние заставило меня свернуть с тропы. Раздвигая руками ветки, я выбрался из зарослей на ровную площадку, как будто специально устроенную для выпаса овец. Метров через сто терраса заканчивалась довольно крутым спуском, но блеяние доносилось как будто из-под земли. Так оно и было. Негодная овца провалилась в глубокую яму. Расхаживая по окрестностям, я всегда имел привычку таскать на себе веревку, обмотанную вокруг пояса. Яма была достаточно глубокая, как колодец, поэтому я привязал веревку к ближайшему дереву и с трудом спустился… И тут я увидел дверной проем. Вернее, только верхнюю поперечную балку, но земля медленно проседала под моими ногами, и дверной проем открывался, как театральный занавес. Некоторое время я оторопело сидел в яме, прижимая овцу к своей груди, словно древний грек какой-нибудь. Потом овечья скотина вылетела наружу; не помню даже, сколько эта скотина весила. Неудовлетворенный таким ходом событий, я буквально выпрыгнул следом, как чертик из преисподней. Овца, оказавшаяся среди родимой травы, посмотрела на меня мутными глазами, но я не дал ей спокойно наслаждаться обретенной свободой. Поставил скотину головою в сторону кустов и дал хорошего пинка. Потом догнал и двинул еще раз. Овца исчезла в кустах под жалобное блекотание. Я поспешил обратно к яме, скорее рухнул, чем спустился вниз, и рассмотрел все как следует. Никаких сомнений… Античное сооружение…

Я снова выбрался из ямы и внимательно огляделся. Смеркалось. Несчастная овца не вякала поблизости, и ничто человеческое не приближалось к месту моей находки… Как там говорили пастухи: «Никаких развалин в горах нет»? Вот именно. Я не собирался заявлять о своем открытии, во всяком случае какое-то время… Пришлось завернуться в одеяло и устроиться на ночевку неподалеку от провала. До рассвета я только промучился, пытаясь задремать, но при малейшем шорохе вскакивал с готовностью защищать свою добычу от непрошеных гостей. Не стану рассказывать, как я дожил до утра, как хитрил, добывая в деревне, куда я нагрянул спозаранку, свечи и факелы. Местные жители, вероятно, махнули рукой на мои безумства и выдали побыстрее все, что мне требовалось. Я даже соорудил из досок небольшой настил, чтобы прикрыть отверстие от постороннего взора… Весь день прошел в подобных приготовлениях, и наконец ближе к вечеру я спустился в заветный провал.

Господи Всемогущий, я проник в чистилище. Тени мертвых окружили меня. Я зажег факел, и они отпрянули, скользнули передо мной и спрятались в темноте. Я спустился в другую эпоху, в другое тысячелетие. Выше факел! И неподвижная мгла вдруг рассеялась, и я почувствовал себя демоном ада, раздвигающим время. Древний коридор, куда я попал, уходил в бесконечность, или так мне показалось. Я видел античные бюсты. Они стояли вдоль коридора, покрытые пеплом вулкана. Я услышал сквозь столетия грохочущий Везувий; мраморный пол под моими ногами застонал, закачался, и я едва не потерял сознание. Все еще не доверяя своим ногам, я сделал осторожный шаг, затем другой, и тогда, убедившись, что ничто мне не угрожает, что грохот Везувия – игра воображения, я продвинулся на несколько шагов вперед. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и оглядеться. Меня не оставляло жуткое ощущение, что сейчас появится вдруг хозяйка дома и бросится ко мне, ища спасения. Такое впечатление, что ужасная катастрофа приключилась минуту назад, что я погиб, погибну, буду заживо погребен, если сделаю хотя бы глубокий вздох и потревожу эту оцепеневшую картинку. И только когда я увидел под своими ногами высохший труп, мумию женщины, я осознал, что все прошло. Что трагедия кончилась почти две тысячи лет назад. Без аплодисментов. Мумия женщины скалилась на меня желтыми зубами, улыбалась из глубины веков, и тогда я поднял с пола ее высохшую кисть и поздоровался: «Salve!» Я подумал, что нашел Агриппину.

Должно быть, тогда в мой мозг закралось безумие. Временное помешательство. Я был в состоянии аффекта. «Salve!» – повторил я, лаская руками кисть мумии, и почувствовал ответное рукопожатие. Я принял ее последний вздох. Агриппина ждала меня почти две тысячи лет, чтобы встретить у входа и скончаться у меня на руках. Я разрыдался. «Проходи. Будь как дома», – прошептал женский голос, дивный голос, вечно молодой голос и растаял. Не помню, сколько времени я провел над мумией, стараясь уловить аромат духов от ее одежды. Я гладил мумию по голове, перебирая выцветшие пряди волос, я целовал ее колени. Я пытался задержать Агриппину подле себя, но связи во времени распадались. У меня даже мелькнула мысль согреть Агриппину своим телом, но, прежде чем я успел это сделать, сущность Агриппины исчезла. Неуловимо, необъяснимо – как я это почувствовал. От всех переживаний у меня пошла из носа кровь. Я размазал кровь по своим щекам. И наконец, простившись с Агриппиной, я пошел по коридору дальше.

Выше факел, выше! Как рачительный хозяин, вернувшийся после долгого отсутствия, я кое-где смахнул с бюстов пепел, кое-где протер рукавом, но прах Везувия заполнил мои владения, прах времени лежал повсюду. В конце коридора я споткнулся о серебряное блюдо, брошенное на пол, да только покачал головой. Чтобы не заблудиться, я с самого начала решил нумеровать помещения. Коридор, в котором я очутился, обозначил «цифрой пять» и перешел в «цифру девять». Вероятно, тут была приемная Агриппины. Ложе из потускневшей бронзы стояло у стены, доски и матрас прогнили и рассыпались. Круглый мраморный столик на трех львиных лапах, фигурка Амура. Я, словно дух, витал и бросался в разные стороны. Свет факела выхватывал из темноты то геометрический рисунок на стене, то фрагмент мозаики. Я ненасытно вглядывался в черты сфинкса на медальоне, я старался охватить взглядом всю комнату. Детали наслаивались друг на друга, картины прошлого переплетались с реалиями, чувства множились и тут же распадались на отдельные эмоции. Из «цифры девять» я перепрыгнул в «цифру одиннадцать» – это оказалась баня. «Человек сочтет себя жалким ничтожеством, если по стенам его бани не вставлены круги драгоценного мрамора, если вода льется не из серебряных кранов! Теперь назовут берлогою баню, где нельзя одновременно мыться и загорать, где прямо из ванны нельзя глядеть на море», – сказал Сенека. Все говорило в «цифре одиннадцать» об изобилии воды. Потолки и стены были украшены изображениями плывущих кораблей, шумящих фонтанов. Морскими коньками правили толстенькие амурчики. Женские фигуры с дельфинами в руках, тритоны с огромными сосудами – все тут было как некогда при Агриппине, но помертвело без ее дыхания. «Бани, вино и любовь!..» Я сильно пострадал, зацепившись в проеме за какую-то железяку – упал, ударился, но продолжал свой маршрут. «Цифра один» – столовая, «цифра восемь» – спальня… О спальня Агриппины! Но взгляд мой упал на стену, и я обмер. Вместо орнамента стены покрывали античные письмена. Два слова. Два слова – словно зверь метался по клетке, царапая когтями стены. «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». «Цезарь Нерон». И не было свободного пространства от этих слов на стенах маленькой спальни, и не было там ничего другого. Я поспешил из «цифры восемь» прочь без оглядки…