От родителей мне досталась большая квартира в самом центре Праги. Палаточная улица, дом номер пять. Туда я привел молодую жену восемнадцать лет назад. Засохшие цветы в горшках были расставлены по подоконникам. После смерти моей матушки их никто не поливал. Такой вот гербарий. В первый же день моя жена притащила из магазина свежей земли и пересадила все цветы в доме. Она перепачкалась, как рудокоп, но старые горшки ожили, наполнились новым содержанием, и даже плющ моей матушки удалось сохранить. Со временем этот ядовито-зеленый плющ разросся и ползал по стене, как глист. Он то и дело пытался заглянуть в нашу спальню из-за двери, и мне иногда казалось, что это матушка с того света сует нос в мою жизнь. Поэтому, когда зеленый глист имел неосторожность высунуться больше, чем надо, я каждый раз мстительно обрубал его дверью. Свою матушку я не любил. Перед самой смертью она видела пару раз свою невестку и отошла с ненавистью к моему выбору. Матушка умерла, а молодая женщина заняла свободное пространство, которое матушка не могла унести за собою в могилу. Жизненное пространство принадлежит вечности. Ты просто подписываешь договор аренды, и… когда-то надо съезжать. Так и должно быть. Моя жена охала и подвязывала исковерканный обрубок плюща, чтобы он карабкался по стене в другую сторону. Но глист-инвалид по-прежнему изгибался в сторону спальни, и в этом состояло упрямство моей матушки. Она хотела, чтобы я стал известным пианистом. Мы воевали до тридцати моих лет. В результате я стал никем. По собственному убеждению. Мы переехали в Прагу из Вены. Всякие политические события меня мало интересуют и только с одной точки зрения – можно ли жить в данной стране или нет. Когда стало можно, мы переехали. Корни моего отца глубоко уходили в чешскую почву, и он непременно мечтал умереть на родине предков. Что и случилось. Матушка из вредности пережила его на два года и продолжала изводить меня своими глупыми замечаниями, что «если бы ты стал пианистом и пошел по стопам отца, вот бы было как хорошо». Зачем об этом говорить, когда мне исполнилось в ту пору тридцать лет, а я пальцем еще не ударил по клавишам. В концертный рояль отца я складывал пустые пивные бутылки. Вот такая музыка. Ну да бог с ней, с матушкой. Отец оставил мне приличное состояние и хорошую библиотеку. Одни люди умеют зарабатывать деньги, другие тратить. Я отношу себя к третьей категории. Зарабатывать не хочу и трачу деньги понапрасну – на книги, пиво и женщин. Все утекает сквозь пальцы. Буквально. Достаточно только расстегнуть пальцами ширинку. В основном это касается пива и женщин, а книги – просто чужие мысли, которые никогда не будут твоими. Три выстрела в воздух. Пиво в унитазе, сперма в презервативе, книги на полках. Через девять месяцев жена произвела для меня сына. В нем было четыре килограмма материальной жизни. Даже четыре с хвостиком…

Мне пришлось сделать небольшую пластическую операцию. Поставить на место нос и слегка изменить его форму. Крупных изъянов на теле моем не осталось – все зажило как на собаке. Как на собаке… Еще никогда в жизни у меня не было такого количества зоологических претензий. Я чувствовала себя сукой, когда лежала в больнице, я продолжала считать себя кошачьим дерьмом, когда оттуда выписалась. Кики ожидала меня у входа с букетиком цветов, но я проскользнула, кажется, через морг и вышла из больницы с другой стороны. Поймала такси, приехала домой и поклялась больше никогда не лежать в больнице, а сразу умереть. Дома первым делом я залезла под душ, терла себя мочалкой и рассказывала водопроводным краникам похабные анекдоты. Краники шипели и фыркали от удовольствия, но бурного веселья никак не получалось. Тогда я села верхом на самый длинный краник – так, что он торчал у меня между ног, и закричала: «Я мальчик, я мальчик! Смотрите, как я писаю!» Но вспомнила про Брошенку, и веселье совсем увяло. Тогда я выключила воду, завернулась в полотенце и сказала: «Все. Я окуклилась. Вы, дорогая, хотели, чтобы я стала личинкой. Я созрела. Пеняйте теперь на себя, дорогая». И погрозила пальчиком в зеркало, как будто Агриппина пряталась там и могла бы меня слышать. Но я ее предупредила. Агриппина должна была это почувствовать. Из зеркала на меня смотрела высокая блондинка с желтыми фингалами и тоже грозила мне пальчиком. Бледная поганка. Я решила это дело исправить. Чтобы всякие бледные поганки не грозили мне пальчиками…

Через некоторое время из больницы примчалась Кики. Она едва открыла рот, чтобы выплеснуть свое негодование по поводу моих фокусов, но я предупредила: «Извини, Кики! Мне просто хотелось побыть одной». И Кики не стала возражать. Умная девочка. В больнице она исправно меня навещала, таскала всякие фрукты и порнографические журналы, для смеха. Теперь Кики поставила букетик в вазу и быстренько приготовила поесть. «Кики, – сказала я, – мне нужна твоя машина, твоя косметика и адрес твоей парикмахерши. Если хочешь, поехали вместе…»

Конечно, я согласилась. Стать Барби. «Я буду жить в игрушечном домике?» «Да, – подтвердила Валерия, – ты поселишься у меня. – Она подошла к окну и побарабанила по стеклу пальчиками. – Помнишь? Дождик, дождик, перестань…» Тоска, такая необъяснимая тоска, от которой нет спасения. Время депрессии… Обычно Валерия пропадала недели на две. В октябре и в марте. Я давно смирилась, что в такие периоды до Валерии не дозвониться, не достучаться. Мне было одиноко без Валерии. Но она сидела безвылазно в своей квартире, и одному богу известно, чем Валерия в это время жила и как питалась. Я мучилась две недели, вероятно, не меньше, чем она. Гуляла по вечерам возле ее дома, ожидала, что вдруг зажжется свет и Валерия позовет меня из окна. Но шторы были плотно задернуты, дождь моросил, сеял и лил как из ведра… Валерия появлялась так же внезапно, как и пропадала. Хохотала и балагурила с удвоенной силой, как будто хотела наверстать что-то упущенное. Мы никогда не обсуждали ее исчезновения. Я полагала, что это запретная тема, туманная, как ночной кошмар, который подкрадывается к тебе в полудреме без предупреждения. Вначале Валерия вдруг вспоминала, что надо бы ей позвонить маме, и пугалась от этого больше, чем я, а потом пропадала на две недели… В последнюю депрессию Валерия попросила меня пожить у нее дома. Я с радостью согласилась, потому что хотела быть рядом с Валерией, помочь и утешить. Но все получилось совсем не так, как я себе представляла. Я не могла бы ее успокоить. Валерия пряталась целыми днями в своей комнате и не хотела никого видеть, ни меня, ни себя. Очень редко она выбегала на кухню, хватала какой-нибудь кусочек со сковородки, запивала водой и, как тень, ускользала обратно в комнату. Я не знала, как вывести Валерию из этого состояния, и гнетущая тоска окутала квартиру. Я чувствовала, как полнейшая апатия сковывает и меня все крепче и крепче, как медленно растекается по телу болотная депрессия. Валерия наполняла меня своим состоянием, как сообщающийся сосуд. Теперь мы обе передвигались как в тумане. Я чувствовала, что еще немного, и нас обеих увезут в психушку. Но однажды Валерия выползла наконец из своей комнаты, бледная как привидение. Пошатываясь, она подошла к окну в гостиной и побарабанила, как сейчас, пальчиками по стеклу. «Дождик, дождик, перестань», – прошептала Валерия. И мне стало легче. Я обняла одной рукой Валерию и сказала: «Меня теперь зовут Кики. Я бабочка лесная и дикая…» Мы долго еще стояли возле окна, но видели только мутную стеклянную перегородку между собой и остальным миром… И если Валерия хочет надеть теперь мои крылышки, то пусть надевает, а я стану Барби…

Еще до рождения сына я увлекался античной историей и литературой. Длинные тихие вечера рядом с беременной женой превратили мою бурную холостяцкую жизнь в развалины. И я намеренно перелистывал страницы книги Эдуарда Гиббона «Упадок и крушение Римской империи»…

Иногда мы выходили с женой прогуляться, и в ее беременности не было для меня ничего интересного, равно как и в готической Праге. Не знаю уж, каким божественным светом озаряется лицо беременной женщины, но со стороны мы выглядели, должно быть, ужасно смешно: оба с выпирающими животами, оба идем, переваливаемся. Только я был совершенно бесплоден, как пустой бочонок из-под пива, а моя жена на восьмом месяце. От нечего делать я постоянно бубнил о Древнем Риме, и поначалу жену забавляли мои рассказы и фантазии. Как будто я патриций и мы гуляем по старой Аппиевой дороге, а не вокруг своего квартала. Как будто варвары вокруг, а не туристы. Как будто мы сейчас зайдем не в пивнушку, а в таверну, но жена тут говорила, что «не зайдем». А на девятом месяце она попросила меня перейти хотя бы к эпохе Возрождения, иначе опасалась родить какую-нибудь ростральную колонну, а не ребенка. Что я мог ей на это ответить? «Рожай тогда готический собор», – пробурчал я и еще больше углубился в историю древнего императорского рода.