Лоренс Даррелл

Стихи

Смуглый грек

По широким тенистым улицам,

По ступеням белого мрамора,

Где тихие люди в легких одеждах

Спешат предаться очарованью музыки,

В глубине, меж бледными тенями домов

И белым узором Лунного Света

Меж колонн,

Сквозь мерцающую роспись тумана

Через великий Собор

Проскользнуло гибкое божество, высокий молодой грек,

Смуглокожий, юркий,

Со смоляным блеском в волосах,

С огромными блистающими глазами,

Подернутыми дымкой непрошеного любопытства.

Цикада

Прозрачное надкрылье мертвой цикады,

Глаза открыты, как у мертвого японца,

Нет пористых частей, подвластных тлень,

Лишь сколок чешуйчатой слюдяной оболочки.

Из этого тельца можно было бы сделать крошечную скрипку,

Фонарь для эльфа, камень для броши

И носить этот прозрачный взор полуночи

при искусственном свете

Оправленный золотом или другим аллегоричным металлом,

Постигающий тайнопись мертвого вина,

что вот-вот прольется.

Эхо

Помнишь ли, о, так давно это было,

Как брели мы в сумерках по краям облаков

Тропинкой к звездам и нашли

Пещеру...

Пещеру серебряных отголосков,

И когда я замер, затаив дыхание, и произнес твое имя,

Его принесло обратно мельчайшей рябью

Исступленных текучих переливов.

Не забыла ли, как ты сказала смешливо,

Взяв меня за руку: "Если я стану нужна тебе

Однажды в смутном будущем, когда унылое время

Не будет давать ни пышных плодов, ни богатого урожая,

Или если в бедном своем одиночестве

Ты захочешь, чтоб я тебя утешила,

Приди в сумерках на это безлюдное приволье,

На эти дремотные голубые просторы неба,

И произнеси мое имя

Я услышу". "И ответишь мне," - сказал я со смехом.

Конон в ссылке

От автора

Конон - вымышленный греческий философ, дважды посещавший меня во сне, - с ним я себя порой отождествляю. Это одна из моих личин, а другая - это Мелисса. Я хочу, чтоб вся моя поэтическая деятельность явила подобие гобелена, на котором вытканы люди - иногда реальные, иногда вымышленные. Конон реален.

I

Три женщины засыпали с моими книгами,

Среди обожавших баллады - Пенелопа,

Она рассыпала волосы над моими творениями,

Но едва ли она постигла меня - создателя напевов,

Обращавших людей в ученых собачек,

Не умерла она, но ушла от меня к певцу в парике.

II

Позже Ариадна читала "Вселенную",

Совершив путешествие под острова,

Покинув зеленую усадьбу, мужа, дом с оливковым садом.

Она ложилась с моими словами и позволяла мне

Овевать дыханьем ее лицо, а потом бросилась, как чайка,

С огромного утеса в Скио. Ласки коснулись ее тела

Теплого, маслянисто-румяного, как пахучий хлеб,

Ничего человеческого в ней не стало, но ничего и

божественного

вопреки их ожиданиям.

III

Ты, идущий по островам, должно быть, вспомнишь

Влюбленную Иону, веселую, безобидную, терпеливую.

Ласточки взмывали с карнизов от наших перебранок,

Мы мешали пчелам хлопотать в виноградниках.

Дрожащая и больная, испытание подлинной любви,

Это она лежала с сухими глазами в каменной ванне,

Так, будто тело ее превратилось в огромную слезу,

Что вот-вот прольется из ока Вселенной.

Мы так и не взяли в толк, что брак - это подобие

архитектуры,

Мы утратили ясельные добродетели, все до одной,

И никто не мог объяснить нам, отчего мы страдаем.

IV

Нельзя сказать, что "Искусство брака"

Или "О мире внутри себя" и "О любви"

Не привлекли ко мне женщин, - я помню их тела,

руки, лица,

Не помню только имен.

V

Наконец я здесь. Конон на Андросе в ссылке

Будто паук в бутылке, пишущий нетленное

"О любви и смерти" посредством тел, возлегавших

С моими словами, но так и не познавших меня.

Старик с мехом вина

Вскочил с подушки и побрел в виноградники.

По ночам море ревет под утесами.

Прошлое не страшно тем, кто рядом с богами.

Даже по запискам этим я вижу,

Что выводил женские имена, будто

Философские суждения. Теперь мне ясно,

Что они были лишь формами для моих идей,

Имена у них были, губы, разные голоса.

В их обличьях я возлегал с самим собой, своим складом жизни,

Зная лишь соитье с тенями

На берегах Эгейского моря, что навеки

Омывает, прощает и уносит к дому.

Критик Конон о шести греческих пейзажистах

О Петре Фиванском

Этот пейзаж по сути своей не первозданен. Сначала родились запахи смоляной, сосновый. Потом кто-то охмелел от земляники. Потом в качестве пояснения кто-то добавил красную густую глину и корни. Невозможно отведать одного, не вкусив в то же время и другого, - все равно что рыба и острый соус.

О Маноли Критском

Проведя жизнь за сочинением акростихов, он взялся за кисть, и все вокруг стало бросаться ему в глаза. Деревья и раньше были деревьями. Только представлял он их себе иначе. В итоге старик сошел с ума, ибо все обнажилось и c хохотом кинулось в его объятья.

О Юлиане Аркадийском

Аркадия первозданна. Там нет понятия "следовательно". Исток, причина понятия, непригодные для осмысления прошлого. Потому первозданна Аркадия, первозданны и все хорошие стихи.

О Спиридоне Эпирском

Пять лет вы смотрите на этот пейзаж. Вы почти ничего не видите - но что-то внимательно следит за вами. Еще пять лет - и вы замечаете очертания, которые есть лишь очертания и ничего более - тень, похожая на полусвет луны. Если будете смотреть всю жизнь, то увидите, что горы лежат как покрывало на ложе, и различите контуры таящейся под ним фигуры.

О Геро Коринфском

Стиль - рамки сознания. Геро интересовал не столько пейзаж, сколько непрерывная творческая исповедь перед самим собой, ставившая как его самого, так и его творение вне людской досягаемости. И вот однажды осталась лишь рамка, покинутая мастерская и воспоминание о Геро-живописце.

Об Александре Афинском

Александр был влюблен в Афины. Ненасытный, он извел своим искусством себя и предмет своей любви. Так, не успеет он понюхать цветок, а тот уже иссыхает, а когда он написал гору, ей показалось, что вся ее дальнейшая жизнь бессмысленная борьба с собственным изображением кисти Александра. Вот так и исчезли Афины вместе с ним, а мы бродим с тех пор по его полотнам, ища дорогу обратно - из искусства в жизнь.