— Вы снова все это получите!

— Снова? Значит, вы что-то задумали! Что, Морис? Что случилось? Что я такого сделала? Отчего вы так переменились?

— Я напишу вам, — пробормотал Морис, — я лучше напишу.

— А, так вы не придете — воскликнула Кэтрин и заплакала.

— Дорогая Кэтрин, напрасно вы так говорите! — возразил он. — Мы еще увидимся. Обещаю вам!

Тут ему наконец удалось переступить порог, и он затворил за собой дверь.

30

С тех пор тихое горе девушки ни разу не находило выхода в слезах; а если такое и случалось, миру об этом ничего не известно. Но в тот вечер она рыдала долго и безутешно — бросилась на софу и самозабвенно отдалась своим страданиям. Она сама не понимала, что произошло; со стороны их размолвка выглядела вполне заурядно: все девушки ссорятся с возлюбленными, и это еще не означает разрыва; Кэтрин вовсе не имела причин видеть тут какую-то угрозу. И все же она чувствовала боль, точно от раны, — пусть даже Морис и не нанес ей раны. Ей казалось, что с лица его внезапно спала маска. Он хотел от нее уехать; он был зол и жесток, странно говорил и странно глядел на нее. Кэтрин была потрясена и раздавлена; всхлипывала, спрятав лицо в подушки, и говорила сама с собой. Потом поднялась, испугавшись, что кто-нибудь может войти — отец или миссис Пенимен, — и долго сидела, неподвижно глядя перед собой, между тем как в гостиной сгущались сумерки. Ей пришло в голову, что он, может быть, вернется и извинится перед ней, возьмет свои слова обратно; уговаривая и обнадеживая себя, Кэтрин долго вслушивалась — не зазвонит ли дверной колокольчик. Прошло много времени, но Мориса все не было; темнело; в изящной и скромной гостиной с ее светлыми, чистыми тонами наступил вечер; камин догорел. Когда совсем стемнело, Кэтрин подошла к окну. Она полчаса простояла, глядя на крыльцо и надеясь увидеть Мориса у подъезда. Наконец она отвернулась, ибо увидела возвратившегося домой отца. Он заметил ее сквозь стекло и, остановившись возле мраморного крыльца, церемонно, с преувеличенной вежливостью приподнял шляпу. Его жест так не соответствовал ее состоянию, величавый и почтительный поклон был так неуместен по отношению к несчастной девушке, презренной и брошенной, что Кэтрин в ужасе затрепетала и поспешила уйти к себе. У нее было такое чувство, будто в этот момент она отреклась от Мориса.

Через полчаса ей пришлось спуститься к обеду; за столом ее поддерживало страстное желание не показать отцу, что с ней что-то произошло. Желание это впоследствии очень поддерживало ее; помогло оно и в тот первый вечер хотя притворство Кэтрин было и не так успешно, как ей казалось. Доктор Слоупер разговорился. Он рассказал множество историй о занятном пуделе, которого видел в доме одной старой дамы, своей пациентки. Кэтрин не только пыталась делать вид, что слушает анекдоты о пуделе, но и принуждала себя вникать в них, чтобы не думать о ссоре с Морисом. Может быть, ей показалось; может быть, он ошибся, а она чересчур поддалась ревности; не меняются же люди за несколько дней. Однако она скоро вспомнила, что и раньше ее посещали сомнения, непонятные подозрения — неясные, но болезненные — и что со времени ее возвращения из Европы Морис стал другим; тут она снова стала прислушиваться к рассказам доктора; рассказывал он необыкновенно хорошо. После обеда Кэтрин сразу пошла к себе: провести вечер с теткой она была не в силах. Весь вечер она сидела одна и мучилась сомнениями; терзания ее были ужасны, но что их породило — ее расстроенное воображение, ее болезненная чувствительность? или жестокая действительность? Неужели самое ужасное и впрямь произошло? Миссис Пенимен с похвальным, хотя и необычным для нее тактом почла за лучшее не беспокоить девушку. Истина, впрочем, заключалась в том, что она заподозрила неладное и — как это свойственно человеку несмелому — не стала противиться желанию переждать бурю в укрытии. Пока в воздухе еще чувствовалась тревога, она предпочитала не рисковать.

Несколько раз в течение вечера она проходила мимо двери Кэтрин, словно рассчитывая услышать стоны. Но за дверью стояла мертвая тишина. И потому, прежде чем лечь, миссис Пенимен постучала и испросила разрешения нарушить одиночество племянницы. Кэтрин сидела с книгой и притворялась, что читает. Она не ложилась, ибо не рассчитывала скоро уснуть (после ухода тетушки девушка действительно полночи не спала, но не стала уговаривать гостью остаться). Миссис Пенимен вошла, ступая осторожно и неторопливо, и с величественным лицом приблизилась к племяннице.

— Боюсь, что ты чем-то встревожена, дорогая, — сказала она. — Быть может, тебе нужна моя помощь?

— Я ничем не встревожена и не нуждаюсь ни в какой помощи, — ответила Кэтрин, солгав легко и непринужденно и тем доказав, что не только пороки, но даже и случайные несчастья дурно влияют на нашу нравственность.

— С тобой ничего не произошло?

— Ровно ничего.

— Ты уверена, дорогая?

— Совершенно уверена.

— И тебе действительно не нужна моя помощь?

— Нет, тетушка, спасибо, я только прошу вас оставить меня одну.

Миссис Пенимен сначала опасалась слишком горячего приема, но теперь холодность племянницы ее разочаровала. И, рассказывая впоследствии разным людям и с очень разными подробностями о том, как кончилась помолвка ее племянницы, тетушка не забывала упомянуть, что в один прекрасный вечер эта юная дама "указала ей на дверь". Характер миссис Пенимен проявлялся в том, что упоминала она об этом факте не по злобе (напротив, тетушка достаточно жалела Кэтрин), а просто из природной склонности приукрашивать всякий предмет, которого она касалась.

Кэтрин, как я сказал, полночи не ложилась — будто все еще надеялась, что Морис Таунзенд позвонит у дверей. Надежда эта вернулась к ней наутро, но, хотя в такое время дня никто не назвал бы ее нелепой, осуществиться ей было не дано. Молодой человек не пришел и не написал — ничего не объяснил, не успокоил девушку. По счастью, твердая решимость Кэтрин не выдать себя перед отцом помогала девушке справляться с тревогой, которая приняла уже огромные размеры. У нас будет еще случай проверить, удалось ли ей обмануть отца; на миссис Пенимен — женщину редкой проницательности — нехитрые уловки девушки не подействовали. Эта дама без труда заметила волнение племянницы, а уж когда происходили волнующие события, миссис Пенимен не могла оставаться в стороне. На следующий вечер она возвратилась к прежнему разговору и предложила Кэтрин довериться ей — снять бремя со своего сердца. Может быть, она сумеет объяснить девушке то, что ей кажется непонятным и о чем она знает больше, чем думает племянница? Но если накануне Кэтрин держалась холодно, то на сей раз она обошлась с теткой даже надменно.

— Вы заблуждаетесь; я не понимаю, о чем вы говорите. Не знаю, что вы мне хотите навязать; я вовсе не нуждаюсь в объяснениях.

Так ответила тетке Кэтрин; шло время, но она по-прежнему не подпускала к себе миссис Пенимен. И, по мере того как время шло, любопытство миссис Пенимен возрастало. Она отдала бы мизинец, лишь бы узнать, что сказал Морис, как он поступил, какой он принял тон и какой отыскал предлог. Разумеется, она написала к нему и попросила о встрече; и ответа на свое послание, разумеется, не получила. Морис был не в настроении писать Кэтрин послала ему две коротенькие записки, также оставшиеся без ответа. Записки ее были столь немногословны, что я приведу их здесь целиком: "Подайте мне хоть какой-нибудь знак, что вы во вторник не хотели так жестоко обойтись со мной и мне это только показалось!" — вот первая записка. А вот вторая — подлиннее: "Если во вторник я была неблагоразумна и подозрительна, если я вас чем-нибудь обеспокоила или рассердила, то прошу у вас прощения и обещаю никогда больше не быть такой глупой. Я уже достаточно наказана, и я ничего не понимаю. Дорогой Морис, вы меня убиваете!" Записки были посланы в пятницу и в субботу; но ни суббота, ни воскресенье не принесли девушке утешения, о котором она просила. Наказание становилось все более тяжким для нее; однако наружно она переносила его весьма стойко.