Данила и Екелюн с гордостью смотрели на дочь.

— Сколько раз в недолю вы занимаетесь немецким? — спрашивал корреспондент. — О каких поэтах вам говорят, какие стихи вы запомнили?

— Туяра, что он говорит? — прошептала Екелюн.

— Просит почитать стихи по-немецки.

— Ну и читай. Гость же просит.

Учительница хвалила Туяру за произношение. Но ведь этот человек настоящий немец. Интересно, как на его слух? Наверно, ужасно…

Голос Туяры дрожал. Она медленно начала декламировать.

Гюнтер подался вперёд. Когда-то давно-давно, когда ему было лет шесть, он впервые узнал эти стихи, услышал их от матери.

— Браво! — Гюнтер пожал руку Туяре. — Гёте?

— Да, Гёте…

— Можно, я ещё поговорю с вашей дочерью по-немецки? — обратился Гюнтер к Даниле. — Для неё это будет полезная практика.

Корреспондент расспрашивал девушку о том, что она собирается делать после окончания школы, есть ли здесь учителя, которые родились в этом посёлке, умеет ли Туяра стрелять из ружья, ведь она дочь охотника… А между тем Данила и Оллонов заговорили по-якутски о своём, о колхозных делах. Данила всё больше распалялся. Гюнтер снова увидел, как Оллонов мягко ударил ладонью по столу.

— Вот они спорят, ваш отец и председатель, а всё равно председатель будет прав.

— Почему?

— Потому что ваш отец простой охотник.

— По-моему, — сказала Туяра, — кто говорит правду, тот и прав.

— Нет, — улыбнулся Гюнтер, — правда — понятие относительное: то, что сегодня правда, завтра может стать неправдой. А вообще, правда всегда на стороне сильного.

— Как же так? Не может быть! — Туяра покраснела, отбросила назад косу, кончик которой она тискала в пальцах. — Есть правда!

Гюнтер с интересом смотрел на неё.

«Как сразу напряглась эта застенчивая якутская девушка… Что ни говори, они умеют воспитывать… Помню, мы удивлялись, почему у них так много партизанок…»

— Я преклоняюсь перед силой вашей веры, — сказал Гюнтер. И по его голосу невозможно было определить, всерьез он это или в насмешку.

Туяра ничего не ответила, опустила глаза.

Гюнтер повернулся к Даниле и тронул его за рукав.

— Вы только что спорили со своим председателем. Вы не согласны с ним?

— Да.

— Итак, вы с ним не согласны. А он — коммунист! Вот вы и ответили на мой вопрос, что не нравится именно вам. Кто его сделал председателем? Советская власть! Значит, вы с ней не согласны…

Лицо Данилы словно окаменело. Потом на скулах у него заиграли желваки, жилы на шее вздулись. Он так посмотрел на корреспондента, что Оллонову стало не по себе: «Ой, ой, как бы он не выгнал гостя…» Но Данила вдруг зажмурил глаза и опустил голову.

Как живой предстал перед ним бай Костекин. Он стоял раскорячившись, заполнив собой почти всю их маленькую убогую юрту, юрту с заледеневшими углами, с окошком изо льда. Костекин кричал на отца Данилы, который лежал на наре больной, худой, как скелет. А потом Костекин пошёл в хотон и вывел оттуда их единственную хромую коровёнку. Когда он тащил её мимо нары к выходу из юрты, отец с трудом встал и уцепился за рога коровёнки. Костекин снова заорал и ударил отца своей толстой тростью. Отец обнял столб юрты, струи крови текли по его лицу…

Эта страшная картина исчезла, и он вспомнил, как в яркий солнечный день депутаты наслежного Совета делили покосы бая Костекина на аласе Эбэ. Дул сильный ветер, пригибал густые высокие травы, как будто волны ходили по лугу. Отец плакал, смотрел на эту красоту. «Неужели этот покос наш? — шептал он Даниле. — Запомни, сынок, хорошо запомни этот день. Начинается другое время. Теперь у нас добрая власть. Береги эту власть, защищай её. И детям своим это скажи. А забудешь то, что я сейчас говорил, я тебя из могилы прокляну…»

Много лет прошло с того дня. Прямо шёл Данила по жизни. Видел что плохое — не скрывал. Воевал за Советскую власть… и с такими, как этот…

Данила поднял голову.

— Воевал? — спросил он Гюнтера.

Корреспондент помедлил с ответом.

— Да…

— Где?

— Москва… Курск… Орёл…

— Куурускай. Сорок третий год?

— Да… да…

— Куурускай… Я тоже там воевал… — сказал Данила и, оттянув в сторону ворот рубахи, показал след раны на левой ключице. — Тогда, может, это ваша работа?

Гюнтер снял очки и, смотря холодными стальными глазами на Данилу, рывком засучил рукав, обнажив глубокий шрам на предплечье.

— Ваша пуля? — твёрдо спросил гость.

— Нет, нет, — замотал головой Данила, — это не моя пуля.

— А откуда вы знаете? Вы что, в воздух стреляли?

— Я знаю. — Данила приложил указательный палец к своему лбу: — Моя пуля сюда, в лоб. Я снайпер.

Гюнтер вздрогнул.

Оллонов снова забеспокоился: «Ну дипломат… Сейчас ещё скажет, сколько фашистов убил».

Оллонов быстро разлил спирт в стаканчики:

— Выпьем за то, чтобы не было войны!

— Выпьем, — сказал Данила, — но только сначала я отвечу на вопрос гостя. Да, я с председателем не согласен. Бывает. А что, это плохо? А с Советской властью согласен. Во всём. Советская власть у меня в сердце.

— Я вас понял, — сказал Гюнтер, не смотря на Данилу, — я вас хорошо понял…

Выпили. Гюнтер не стал закусывать. Видимо, у него пропала охота и разговаривать.

— Может быть, гость выпьет чаю? — спросила хозяйка. — Чохооны наши попробуйте. Это замороженные сливки с земляникой.

— Спасибо. — Гюнтер встал, улыбнулся. — Спасибо за угощение… — он помедлил, — за беседу…

— Ну, Данила Федорович, — промолвил Оллонов, — покажи-ка ты нам теперь свою пушнину, что нынче напромышлял. Посмотрите добычу хозяина?

— Да, да, — ответил Гюнтер безразлично.

За печкой сушились распяленные шкурки белок, горностаев, колонков.

— Видите сколько! Хороший охотник Данила. Вот только дипломат не из сильных…

— Почему не из сильных? Я думаю, сильный… А где же след пули? Капканом?

— А вот, — Оллонов показал маленькую дырочку около уха белки.

— Да, действительно, — Гюнтер посмотрел на Данилу. — Я скоро вернусь на родину. Газету, в которой я работаю, читают миллионы людей. Что бы вы хотели им передать?

— Я никогда не говорил миллионам людей, — сказал Данила, глядя на Туяру. — Мир нам нужен… Сын ещё есть у меня… Сейчас в армии… Он из другого ружья стреляет… Пусть никто с войной не приходит. Гостем пусть приходит. Гостем…