- Заходи, Элиза; взгляни, какие у меня цветы!

Миссис Клайрхью вошла; она была одета в черное, скулы у нее выступали сильнее обычного, волосы, казалось, поредели, а глаза стали еще больше. Увидев, что слезы катятся по щекам соседки и что ее резко выступающие скулы совсем мокры от слез, миссис Гергарт вскрикнула:

- Что случилось, милочка?

И та ответила с трудом:

- Мой сыночек!..

Миссис Гергарт бросила "ангельские слезки" и подошла к ней.

- Что с ним? - спросила она.

- Он умер! - сказала миссис Клайрхью. - Умер от гриппа. Нынче его хоронят. А я не могу... не могу...

Слезы душили ее, и она не в силах была больше ничего сказать. Миссис Гергарт обняла соседку и положила ее голову к себе на плечо.

- Я не могу, - всхлипывала миссис Клайрхью. - Не могу найти цветов. И вот, когда я увидела твои, то расплакалась.

- Так вот они, бери! - воскликнула миссис Гергарт. - Возьми их. Ну, пожалуйста, милочка. Возьми - мне так жаль тебя!

- Но как же так, - задыхаясь, проговорила сквозь слезы миссис Клайрхью, - ведь я не заслужила этого.

А миссис Гергарт уже собирала цветы со стола.

- Вот возьми, - сказала она. - Я ведь ничего не знала. Бедное дитя. Бери же! Бедняжка. Но зато он избавился от стольких страданий! Не падай духом, нужно во всем видеть хорошую сторону.

Миссис Клайрхью покачала головой.

- Ты ангел, вот кто ты!

И, схватив цветы, она выбежала из комнаты, а через секунду ее фигура в черной одежде уже мелькнула за окном на залитом солнцем тротуаре.

Миссис Гергарт стояла над опустевшим столом и думала: "Вот бедняжка - я рада, что она взяла цветы. Слава богу, я не сказала, что Макс возвращается!" Она подняла с полу оброненный нарцисс и поставила его в стакан с водой, на солнце. Она все еще стояла, глядя на бледный, тонкий и нежный цветок в грубом стакане, как вдруг раздался стук, и она пошла открыть дверь. На пороге стоял ее муж с большим коричневым бумажным пакетом в руке. Он стоял неподвижно, понурив голову, и лицо у него было совсем серое. "Макс!" вскрикнула она, а в голове у нее шевельнулась мысль: "Он постучал прежде, чем войти! Ведь это его дом, а он постучал!"

- Долли? - сказал он как-то неуверенно, словно спрашивая.

Она, всхлипывая, привлекла его к себе, затащила в комнату и, закрыв дверь, пристально поглядела ему в лицо. Да, это было его лицо, только в глазах у него что-то блуждало, то исчезало, то появлялось, то снова исчезало.

- Долли, - повторил он и сжал ее руку. Она, всхлипнув, прижала его к себе.

- Я нездоров, Долли, - пробормотал он.

- Ну, конечно, мой милый, но скоро ты поправишься... ведь ты теперь дома, снова со мной. Не нужно грустить, милый, не нужно!

- Я нездоров, - снова сказал он.

Она отняла у него пакет и, вынув из стакана нарцисс, прикрепила к его пиджаку.

- А вот и весенний цветок для тебя, Макс, из твоего собственного маленького парника. Ты снова дома, мой милый. Тетушка наверху, а девочки скоро придут. И мы будем обедать.

- Я нездоров, Долли, - сказал он.

Напуганная этим навязчивым повторением одного и того же, она усадила его на кушетку и села к нему на колени.

- Ты дома, Макс, ну, поцелуй же меня. Муженек мой, наконец-то!

И она стала раскачивать его из стороны в сторону, прижимая к себе, боясь заглянуть ему в глаза и увидеть, как блуждает в них "что-то", - то появляется, то исчезает, то появляется снова.

- Взгляни-ка, милый, - сказала она. - У меня для тебя пиво есть. Хочешь стаканчик пива?

Он пошевелил губами, будто причмокнув, но это был даже не звук, а лишь безжизненный призрак звука. И она испугалась еще больше, - так мало было жизни в этом движении и в этом звуке.

Он прижал ее к себе и вяло пробормотал:

- Да, все будет в порядке через день-два. Они отпустили меня... Я нездоров, Долли.

Он потрогал голову.

И прижимая его к себе, покачивая его из стороны в сторону, она настойчиво и нежно повторяла снова и снова, словно кошка, которая мурлычет над своим котенком:

- Все хорошо, мой милый... Все будет в порядке... будет в порядке! Во всем нужно видеть хорошую сторону... Муж мой!

БЕРЕСКЛЕТ

Перевод М. Кан

Он стоял, как вкопанный, знаменитый художник Скудамор, чьи пейзажи и натюрморты имели шумный успех уже столько лет, что он успел забыть те дни, когда, написанные не совсем еще в "скудаморовской манере", они висели на выставках где-то под потолком, на самых невыгодных местах. Он стоял на том самом месте, где так внезапно оставила его двоюродная сестра. Губы его между очаровательными усиками и очаровательной остроконечной бородкой кривились в обиженной усмешке; пристально и с изумлением смотрел он на ягоды бересклета, упавшие на мощеный дворик с ветки, которую она принесла ему показать. Почему она вскинула голову, как будто он ударил ее? Почему отвернулась так стремительно, что тускло-красные ягоды затрепетали, роняя дождевые капли, и четыре ягодки упали с ветки? А ведь он только и сказал:

- Прелесть! Надо бы пустить их в дело!

Она воскликнула: "Господи!" - и убежала. Нет, Алисия, право же, не в своем уме, просто не верится, что когда-то она была так обворожительна. Он нагнулся и подобрал с земли четыре ягоды - как красив этот тускло-красный оттенок!

Из-под надежной брони успеха и "скудаморовской манеры" вырвалось наружу непосредственное чувство, порыв эмоционального видения. Писать! Какой смысл? Как это выразишь? Он подошел к невысокой каменной ограде, защищавшей дворик его старинного, великолепно реставрированного дома от ранних паводков реки Эрон, серебрившейся под бледными лучами зимнего солнца. Да, именно! Как писать Природу, ее прозрачные полутени, загадочные сочетания ее тонов, как уловить ее ежечасно меняющийся облик? Как писать коричневые хохолки камыша вон там, в золотисто-сером свете, и этих белых неугомонных чаек, парящих в воздухе? Внезапное отвращение нахлынуло на него при мысли о собственной знаменитой "манере" - точно такое же отвращение прозвучало в голосе Алисии, когда она воскликнула: "Господи!" Красота? Что толку! Как ее выразишь? Не это ли подумала и она?

Он смотрел на четыре ягодки, рдевшие на сером камне ограды, и в памяти его медленно оживали воспоминания. Что это была за восхитительная девушка! Серозеленые глаза, сияющие из-под длинных ресниц; щеки, как лепестки розы; непослушные волосы, тонкие и темные - как сильно они с тех пор поседели! всегда немножко растрепанные. Пленительное существо, такое горячее, увлекающееся! Он так хорошо помнит тот мартовский день, как будто это было лишь на прошлой неделе, они шли тогда со станции Эрондель по дороге в Берфем - день коротких ливней и солнечного света, когда природа готовилась к приходу настоящей весны! Ему было двадцать девять лет, ей - двадцать пять, оба были художники и оба безвестные. Как беззаботно они болтали! А когда руки их соприкасались, что за волнение пронизывало его и как заливались румянцем ее мокрые от дождя щеки! Потом понемногу они притихли. Это была чудесная прогулка, которая, казалось, должна кончиться еще чудеснее. Они прошли деревеньку, миновали меловой карьер, крутую лесенку и полевой тропинкой спустились к реке. Нежно, бесконечно нежно обвилась его рука вокруг ее талии; он все еще молчал, он ждал того мгновения, когда сердце вырвется из его груди, воплотившись в слова, и ее сердце - он в этом не сомневался - рванется навстречу. Тропинка побежала через заросли терновника, где у полноводной, мягко журчавшей речушки распустились одинокие первоцветы. Упали последние капли дождя, а потом, прорвав облака, выглянуло солнце, и небо над рощицей засияло прозрачной лазурью, будто глазок вероники. Вдруг Алисия остановилась: