- Кажется, вам очень не повезло в жизни.
- Очень, сэр.
Он присел на край кровати, и я увидел, что его лицо посерело от постоянного недоедания; седина тронула его редкие волосы и короткую бородку, - это был исстрадавшийся человек, отупевший от нужды и отчаяния.
- Но как вы дошли до такой бедности?
- Да ведь зима и работы нету.
Старуха, сидевшая у камина, прошептала:
- Старик может работать, сэр; еще как может!
- Да, могу; хоть сейчас могу.
- К сожалению, глядя на вас, этого не скажешь! Его рука сильно дрогнула, и он пытался унять дрожь.
- Холодновато у нас, а вообще-то я хорошо себя чувствую.
Старуха зашептала еще доверительнее:
- Старик у меня совсем здоровый, сэр; ей-богу, он может работать. Это он в такую погоду расклеился, потому как не ел ничего.
- Но сколько же вам лет?
- Старику семьдесят один, сэр, и мне столько же. Разница между нами всего в два месяца - так ведь, старик?
- Мне очень жаль говорить вам это, мистер Уайт, но при теперешней конкуренции много ли у вас шансов получить работу в вашем возрасте? Кто вы по профессии?
- Маляр, сэр, да я на любую работу согласен, все возьму, что дадут. Кое-что мне от мистера Вильямса перепадает, когда дела хорошо идут, но зима...
- Старик может работать, сэр; еще как может!
- Тридцать три года я в одной фирме работал; тридцать три года!
- В какой фирме?
- Тридцать три года, пока не закрылась...
- Но в какой же фирме?
- Отвечай, когда тебя господин спрашивает. До него не сразу доходит, что ему говорят, сэр.
- Для фирмы Скоттера на Джон-стрит... Тридцать три года. А теперь она закрылась.
- И давно закрылась?
- Три года.
- Как же вы жили с тех пор?
- Перебивались кое-как... Летом иногда работенка перепадала. Перебивались...
- Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты им не скажешь? Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.
Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:
- Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и рассказывать неохота.
И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест, казалось, воскресили все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков в их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.
Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: "Хозяин, мы тут засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!"
- В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?
- А мы почти что не вылезаем из постели, сэр... Чтобы согреться, знаете... чтобы согреться.
Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.
- Но ведь у вас нет одеяла.
- Все спустили, сэр, все спустили.
- Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?
- У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок - от силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик всегда отдавал мне получку.
- Я всю жизнь был непьющий.
- Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый. Но он может работать, сэр, может.
- Но неужели ваши сыновья не помогают вам?
- Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, - она коснулась лба иссохшим пальцем, - не все дома... Он, знаете, не того...
- Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?
- Не все дома... Это после военной службы. Малость того... - И она снова коснулась лба.
- А остальные два?
- Они хорошие дети, сэр; но у них самих семьи большие, знаете. Не могут...
- А дочери?
- Одна померла, сэр, а другая замуж вышла, уехала.
- И нет никого, кто бы помог вам?
Старик резко вмешался в разговор:
- Нет, сэр. Никого.
- Он неверно говорит, сэр... Дай я все объясню господину! Правду сказать вам, сэр, мы к этому непривычные; попрошайничать непривычные, вот что; никогда этим самым не занимались: не могли!
Старик снова заговорил:
- Тут Общество нами занималось, вот письмо ихнее. А помощи мы, выходит, не заслужили, потому как у нас ничего не скоплено. А у нас все деньги, почитай, год, как вышли; да и что я скопить мог, с шестерыми-то детьми!
- Старик ничего копить не мог; ему детей кормить надо было, а копить он не мог. Мы попрошайничать непривычные, сэр, ни за что!
- М-да... А вы знаете, что теперь всем будут платить пенсию по старости?
Старик медленно проговорил:
- Что-то слыхал, да мы политикой не занимаемся.
- Он никогда по пивным не околачивался, никогда, сэр.
- Но на выборах, конечно, голосуете?
На его губах мелькнула улыбка, и этой улыбкой, в которой не было даже насмешки, он вынес свой приговор столетиям, обрекавшим его на такой конец.
- Никогда я этим не занимался. Я старался от всего такого держаться подальше! - Он снова улыбнулся. - Прежде чем до меня дойдет черед, я помру, это уж точно.
- Но ведь еще и половины зимы не прошло. Что же вы будете делать?
- Ей-богу, сэр, и сам не знаю.
- А вам не кажется, что при таком положении дел вам будет... будет лучше... в инвалидном доме?
Молчание.
- Там ведь, знаете, очень... очень удобно, и...
Молчание.
- И ведь в этом нет никакого... никакого позора или...
Молчание.
- Ну?
Он встал и подошел к камину, а моя собака встревоженно обнюхала его штаны, как бы говоря: "Ты весь поношен, так и отправляйся куда следует, тогда хозяину не придется ходить к тебе и тратить время, предназначенное для меня". Потом она тоже встала и ткнулась мне мордой в колено: "Когда я состарюсь, хозяин, ты все равно будешь обо мне заботиться, мы оба это знаем. А об этом человеке заботиться некому. Пойдем отсюда!"
Наконец старик заговорил:
- Нет, сэр. Я не хочу туда, я работать могу. Я не хочу туда.
Позади него раздался шепот:
- Старик может работать, сэр, может. Пока у нас есть корка хлеба, мы уж лучше тут останемся.
- Вот поглядите, что я получил, но, ей-богу, я не могу. Я еще работать гожусь; всю жизнь работал.
Он вынул листок бумаги. Это был ордер на предоставление Джеймсу Уайту, семидесяти одного года, и Элайзе Уайт, его супруге, семидесяти одного года, коек в местном работном доме; в случае использования в целях нищенства ордер подлежал уничтожению.
- Старик может работать, сэр, может. Будьте уверены, сэр, хлебнули мы тут горя, прежде чем получили эту бумагу. Но мы не хотим. Я все говорю старику, что, мол, лучше уж мне тут помереть.