— Я бы тебе помог, — ответил Санчо, — но я нимало не корыстолюбив, иначе я нынче утром не выпустил бы из рук одной должности, — останься же я на ней, так у меня стены в доме были бы золотые, а через полгода ел бы я на серебре. Да и потом помогать врагам его величества — это, по моему разумению, измена, и оттого не только что за двести эскудо, которые ты мне обещаешь, но если б ты даже чистоганом выложил сейчас передо мной все четыреста, и то бы я с тобой не пошел.

— А от какой должности ты отказался, Санчо? — спросил Рикоте.

— Я отказался от губернаторства на острове, — объявил Санчо, — да еще на таком острове, какого, сказать по чести, днем с огнем не сыщешь.

— А где же этот остров? — осведомился Рикоте.

— Где? — переспросил Санчо. — В двух милях отсюда, и зовется он островом Баратарией.

— Помилуй, Санчо, — возразил Рикоте, — острова бывают среди моря, а на суше никаких островов нет.

— Как так нет? — воскликнул Санчо. — Говорят тебе, друг Рикоте, что нынче утром я оттуда выехал, а еще вчера управлял им, как хотел, будто стрелок — своим луком, однако ж со всем тем я его бросил, потому должность губернатора показалась мне опасной.

— Сколько же ты на губернаторстве заработал? — спросил Рикоте.

— Заработал я вот что, — отвечал Санчо: — Я уразумел, что гожусь управлять разве только стадами и что за богатство, которое можно нажить на губернаторстве, человек платит покоем и сном, и не только сном, но и пищей, потому на островах губернаторы едят мало, особливо ежели при них состоят лекари, которые следят за их здоровьем.

— Я тебя не понимаю, Санчо, — признался Рикоте, — но только кажется мне, что ты порешь дичь: ну кто тебе мог доверить управление островом? Неужто не нашлось на свете людей, более для этого подходящих? Что ты, Санчо, опомнись! Лучше, повторяю, подумай, не пойти ли тебе все-таки со мной и не помочь ли отрыть клад, а ведь это и в самом деле клад: так много я там припрятал, и опять повторяю: я дам тебе столько, что ты станешь жить безбедно.

— Я тебе уже сказал, Рикоте, что не желаю, — объявил Санчо. — Скажи спасибо, что я тебя не выдам, а теперь — час добрый, ступай своей дорогой, а я поеду своей: я хорошо знаю, что и с праведно нажитым иногда расстаешься, а с неправедно нажитым беды не оберешься.

— Не хочешь — как хочешь, Санчо, — молвил Рикоте. — Ты мне вот что скажи: когда моя жена, дочь и шурин уезжали, ты был в это время дома?

— Как же, был, — отвечал Санчо, — и я могу тебе сказать, что, сколько ни было в селе народу, все выбежали поглядеть на твою дочь — до того она пригожа, и все говорили, что такой красавицы на всем свете не сыщешь. А она плакала, обнимала подруг своих, приятельниц и всех, кто подходил к ней проститься, и просила помолиться за нее богу и царице небесной, и таково жалостно это у нее выходило, что даже я — и то всплакнул, а ведь я не сказать, чтоб уж очень был плаксивый, и даю тебе слово, что многим хотелось спрятать ее и похитить по дороге, да только боялись нарушить королевский указ[191] . Всех более, однако ж, волновался дон Педро Грегорьо, — ты его знаешь: молодой парень, богатый наследник, — говорят, он твою дочь любил, и с тех пор, как она уехала, он больше к нам в село не показывался, и мы все думаем, что он поехал следом за ней, с тем чтобы выкрасть ее, однако ж пока о них ни слуху ни духу.

— Я давно уже чуял недоброе, — признался Рикоте, — чуял, что этот дворянин без ума от моей дочери, но я был так уверен в строгих правилах Рикоты, что его любовь нимало меня не тревожила: ты, верно, слышал, Санчо, что мавританки редко, а вернее сказать, никогда, не связывают себя узами любви с чистокровными христианами, у моей же дочери на уме не столько любовь, сколько божественное, и она, думается мне, не обратит внимания на домогательства богатого этого наследника.

— Дай бог, — заметил Санчо, — а то им обоим пришлось бы худо. Ну, а теперь, друг Рикоте, отпусти меня: я хочу засветло приехать к моему господину Дон Кихоту.

— Поезжай с богом, брат Санчо, спутники мои уже шевелятся, и нам также время трогаться в путь.

Тут они обнялись, Санчо взобрался на своего серого, Рикоте оперся на свой посох, и они расстались.