Я не обладаю хорошей памятью. Идеи Аристотеля сложны, и, в сущности, я не в силах был их понять до конца, хотя, разговаривая с Аристотелем, всякий раз делал вид, что все понимаю. У меня не хватало мужества и скромности переспросить своего гениального приятеля или попросить его еще раз объяснить то, что было мне непонятно. Я боялся прослыть олухом в его глазах, это во-первых, а во-вторых, мне казалось, что я действительно понимаю сущность его идеи. Мне это казалось всякий раз, пока он говорил, но потом... Потом я оставался наедине со своим непониманием. Идея ускользала.

Что он хотел сказать, когда упоминал о потухших звездах и о времени, которое стоит между их небытием и нами? Может, его занимала антиномия (неразрешимое противоречие) между бытием и небытием, когда речь шла о потухших звездах, сообщавших о своем прошлом будущему? Вероятно, не это. Его, по-видимому, интересовала загадка времени, снимавшего различие между тем, что когда-то было и есть сейчас, загадка времени, спешившего миллионы лет со скоростью света.

Судя по оставленным Аристотелем заметкам, он много занимался исчислением бесконечно малых и изучением их непрерывных, функций. Но не мне судить о ценности его математических исследований, пусть его работы оценят специалисты. Впрочем, они уже оценили талант моего покойного друга, поставив его имя рядом со славными именами Ферма, Роберваля, Кавальери и де Сен-Венсана. Но не меньше, чем бесконечно малыми, он занимался историей портрета. Нет, не узкоэстетические проблемы волновали его, когда он писал о Нефертити, о портретах Кипренского и автопортретах Рембрандта, о фотографиях Надара, телевидении, кино и других способах передачи того неповторимого, что принято называть человеческой личностью. Его волновала возможность постигнуть сущность личности, а еще больше попытка, как бы сливаясь с быстронесущимся временем, пронести эту сущность сквозь столетия, победив энтропию.

Он писал:

"Рембрандт с помощью кисти и красок поймал и закрепил на полотне свою сущность, слитую с неповторимым мгновением, со всей сокровенной красотой и глубиной преходящего. Я не художник, я ученый, изобретатель... Аппарат, который я хочу создать, сможет осуществить не на плоском полотне, а в трехмерном гибком пространстве и текущем времени то..."

Фраза осталась недописанной. Но я-то знал, о чем шла речь. И хотя исследователи писали не раз, что Аристотелю не удалось создать свой парадоксальный аппарат, я-то знаю - он его создал. Я один знаю. И кроме меня - никто.

Мне исполнилось тридцать лет. В тот день у меня собрались все мои друзья. Не было только Аристотеля. Он почему-то запаздывал. Я уже был уверен, что он не придет, но он явился. Он пришел перед утром, уже на рассвете, когда разошлись гости и я собирался ложиться спать.

- Извини, Виктор, - сказал он, - меня задержала работа.

В руке его была какая-то вещь. Он положил ее на стол.

- Это мой подарок. Не знаю, обрадует ли он тебя. В этом пакете лежит твое будущее.

- Ты, по обыкновению, шутишь, Аристотель, - сказал я.

Он усмехнулся. И лицо его, всегда бледное, показалось мне еще более бледным и усталым.

- Шучу, - ответил он, - но только наполовину.

Я хотел уже развязать пакет, но он схватил меня за руку.

- Постой! Я сам...

- Давай лучше выпьем.

Я налил в рюмки вина. Мы чокнулись.

- За тебя, - сказал Аристотель. - Но не за сегодняшнего, а за того, который осуществит все заложенные в нем возможности. За твои возможности, Воробьев!

- Мои возможности более чем скромные, - сказали.

- Не прибедняйся. Ты человек. Тебя открыл Рембрандт на своих портретах. В тебе природа зародила сознание, чтобы взглянуть на самое себя твоими глазами. Ты...

- Лучше покажи свой подарок.

- Сейчас развяжу. Я вложил в него труд нескольких лет. Но прежде я хочу рассказать о принципах, которые положены в основу. Ты знаешь, что сущность психических явлений - это субъективное отражение объективной действительности. Какие механизмы формируют чувственный образ? Много бессонных ночей я провел, чтобы ответить на этот вопрос. Я изучил все эффекты рефлекторных действий. Психические изображения... Как руки и кисть переносят на холст тот образ, который возникает в психике художника? Когда мне удалось изучить этот феномен, я стал искать иных способов изображения. Мне нужен был не холст, а живое пространство и время. Мир! Впрочем, суди сам.

Он быстро развязал пакет, достал аппарат странной формы из неизвестного мне металла и включил его.

Тут произошло непредвиденное.

Пространство и время как бы переместились, и я увидел себя, перенесенного в другой период своей жизни. В пожилом человеке, внимательно разглядывающем меня, я узнал собственные черты, тронутые старостью.

Старик, который стоял передо мной, был я сам, перенесенный в будущее. Он стоял и смотрел на меня с тем несколько грустным любопытством, с которым рассматривают свое юношеское изображение. В глазах светился опыт долгой жизни, опыт, неведомый мне. Да, это был я.

Я словно смотрел в зеркало времени, чья поверхность отражала не только лицо и фигуру, но и само бытие.

- Виктор, - сказал он тихо и задумчиво, - ты узнаешь себя? Я - это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами годы. Разве ты не ощущаешь того, что разделяет нас?

Затем изображение исчезло. Оно исчезло не сразу, не вдруг, а как бы погружаясь в расступившееся пространство, закрывавшееся затем, как занавес.

Я молчал. Молчал и Аристотель. Немного спустя он подошел к столу и, взяв аппарат, стал его завертывать в целлофан.

- Подарка не забирают. Я знаю, - сказал он. - Но я все-таки должен забрать аппарат. Он не готов. Еще нужно потрудиться годик или два. Ты не сердись, Виктор. Через год или два я тебе верну его.

Он простился, забрал свой подарок и ушел. Обратно он его уже не принес. Через полгода он утонул, купаясь в Финском заливе в те холодные осенние дни, когда никто уже не купался.

Среди вещей, оставленных Аристотелем, не нашли аппарата, подаренного мне. Может, Аристотель не сумел его усовершенствовать и разбил в припадке разочарования и гнева? Как знать!

Как знать! Это любимое его выражение, выражение, похожее на него самого... Как знать!

Когда я рассказываю друзьям о встрече с самим собой и о посреднике этой встречи, исчезнувшем аппарате, я вижу на всех лицах недоверчивую улыбку. Все принимают это за плохо придуманный анекдот, за нелепую шутку. Иногда я сам начинаю сомневаться, что это было, мне начинает казаться, что это мне снилось, и сон, правда очень яркий сон, хочет выдать себя за действительность.

Но аппарат, по-видимому, все-таки существовал. Мне удалось напасть на его следы, рассматривая старые тетрадки Аристотеля. Я нашел и часть схемы будущего аппарата, набросанную на помятой кальке. А в одной из тетрадей я прочел такие слова:

"Надеюсь, что мне скоро удастся воспроизвести в пространстве и времени образ, возникший в воображении... Я много думал о своем приятеле Викторе Воробьеве и представил его таким, каким он будет через тридцать лет. Я мысленно воспроизвел всю обстановку, как на картине, и больше того - как в психологическом романе. Но можно ли отражение (а образ все же только отражение действительности) перенести в другой план, как бы в план самого бытия? Еще Гоголь в своей философской повести "Портрет" осудил попытку с помощью изображения продлить существование самой личности. Передо мной стоят совсем другие задачи. Современный человек, человек начала XXI столетия, находится в совсем иных взаимоотношениях с пространством и временем, чем его предки. Он заглянул в далекие уголки Вселенной, он освоил околосолнечное пространство, он послал в космос корабли за пределы досягаемого, с помощью ультрамикроскопа он подчинил себе бесконечно малое, увеличив его до размеров, воспринимаемых глазом. Не пора ли дать возможность каждому встретиться с самим собой? Время - процесс необратимый? Да, но он необратим для самой природы. Человек же с помощью современной науки может и необратимые явления сделать обратимыми, вернуть время вспять? В какой-то мере - да! Я хочу создать аппарат, фотографирующий будущее..."