Чуть подождав, Роумэн спросил:

– Что-нибудь еще?

– Нет.

– Вы уже рассказали мне о своей матери гораздо больше, чем об отце.

Еще минута молчания.

– Я только не совсем понял, почему вы были бедны.

– А что тут непонятного? У нас просто не было денег. Это и есть бедность.

– Но ваш отец работал?

– Насколько я помню, да.

– Вы, несомненно, получали пенсию, как сирота.

– Не помню. Скорее всего, Люси Пай получала её за меня.

– Через сколько месяцев после смерти отца умерла ваша мать?

– Примерно через девять.

– А потом вас взяла к себе миссис Пай?

– Мисс Пай.

– Можете рассказать мне о ней?

Я описала Люси.

Так беседовать было совсем неплохо. Три четверти часа говоришь правду, а последняя четверть тем временем закрепляется в твоей памяти, и можно вертеть её, как тебе нравится.

Если на вопрос не хочется отвечать, достаточно сказать, что не помнишь.

Когда я умолкала, Роумэн не подгонял, и пару раз я мысленно возвращалась к тому чудному сну наяву, случившемуся в воскресенье. Когда мы добрались до Гаррода, фургон для перевозки лошадей, заказанный Марком, был уже готов и ждал нас. Я кинулась искать Фьюри, а он уже мчался галопом навстречу, едва заслышав мой голос. Марк изо всех сил старался быть любезен, и я видела, что Гарродам он понравился. Он явно разбирался в лошадях и не торопил с отъездом. Наконец, около трех мы тронулись в обратный путь, забрав фургон; уже в сумерках добрались до дома, и я пустила Фьюри погулять в загоне, потом прокатилась на нем без седла кругов пять, чисто для удовольствия и чтобы он понял, что мы снова теперь будем вместе.

– Вы были единственным ребенком? – перебил мои воспоминания доктор Роумэн.

Я с трудом вернулась к теме разговора и услышала, как бьют часы. Все, по крайней мере, на сегодня, и я могу забыть обо всем до пятницы.

– Брат умер при родах.

– Сколько лет вам тогда было?

– Точно сказать не могу.

– Вы этого вообще не помните?

– Нет.

– А вы помните что-нибудь о смерти отца? Помните, как пришло это известие?

– Нет, – ответила я и задумалась.

– В этом нет ничего необычного. У вас замечательная память. Совершенно исключительная, вы почти не задумываясь называете даты и все такое.

– Да?

– А о смерти матери вы что-нибудь помните?

– Помню, что мне об этом сказали. Но сама я не видела. Меня уже перевезли в тот домик в Сангерфорде, возле Лискерда, где жила тетя Люси. Мама… мама собиралась присоединиться к нам, приехать позднее, но слишком задержалась…

– Ну, хорошо, – Роумэн встал. – Думаю, неплохо для начала. В пятницу можно перейти к более обстоятельному разговору.

Он помог мне надеть пальто и проводил к выходу. Все ещё шел дождь, но я зашагала к станции метро вместо того, чтобы взять такси.

В следующую субботу я опять играла в покер. Компания собралась примерно та же. Я быстро осваивала игру и выиграла около шести фунтов. За исключением кинорежиссера и Алистера Макдональда все играли посредственно, действовали по наитию, следили, сколько карт вытянули соседи; у них никогда не получится лучше. И все равно я не испытывала истинного удовольствия от игры – она требовала слишком сильного нервного напряжения.

Визит к доктору Роумэну в пятницу прошел примерно так же, как первый. Я говорила, он задавал вопросы. Такие вопросы я и сама могла задавать кому угодно просто так, не требуя платы. Сплошное надувательство; мы могли бы просто посидеть в каком-нибудь баре за чашечкой кофе и выложить всего по восемь пенсов с каждого. А тут повесил бронзовую табличку с фамилией, – и платите фунты! Есть над чем задуматься.

Когда сеанс закончился, Роумэн предложил мне сигарету и сказал:

– До сих пор вы были молодцом, миссис Ротлэнд. Чувствуешь воодушевление, когда пытаешься помочь человеку вашего ума.

– Моего… что?

– Понимаете, чтобы лечение пошло на пользу, пациент должен быть умным. Работать с тупицами – просто даром терять время.

– Спасибо.

– Ради Бога, не подумайте, что я отношусь к вам покровительственно. Я действительно вижу, что у вас подвижный, гибкий ум. Это возбуждает желание работать.

Я одарила его улыбкой.

– В следующий вторник?

– Да, во вторник. Если не возражаете… – Он замолчал, поскреб подбородок. – Ум в нашей работе может оказаться либо трамплином, либо камнем преткновения. И теперь настал момент, когда вам нужно решить…

– Я подумаю, – пообещала я, тут же выбросила его слова из головы и только во время игры вдруг неожиданно вспомнила. Но теперь, воспроизведя их в памяти, я ощутила смутное беспокойство, как будто сказано было больше, чем до меня дошло. Что-то крылось в его тоне такое… Можно ли недооценивать Роумэна, воображать, будто чертовски умело обводишь его вокруг пальца, а дела обстояли совсем иначе. Такая самоуверенность никогда до добра не доводила.

После Рождества наши отношения с Марком пошли на лад, хотя длилось это недолго. Наверное, он узнал от Роумэна, что я играю честно, и надеялся, что я излечусь, от чего бы там меня ни лечили. К тому же он всегда сразу замечал, если на душе у меня становилось веселей.

Я действительно чувствовала себя лучше – впервые с тех пор, как он сцапал меня в Глостершире. Каждый день я могла ездить верхом, и если это было не настоящей свободой, то хотя бы достаточно похоже на нее.

Марк по-прежнему держался на расстоянии. Думаю, будь я такой умной, как считали некоторые, давно бы догадалась, чего ему это стоило. Но чем дольше он не трогал меня, тем меньше я об этом думала.

Меня по-прежнему изводили мысли, где взять деньги для мамы. На Рождество я послала ей двадцать фунтов и написала, что ужасно сожалею, но приехать но смогу. Я даже всерьез подумывала, не подыскать ли мне какую-нибудь временную работу, скажем, в магазине или ещё где-нибудь. Я легко смогу добираться туда на машине, и Марк не узнает. Можно устроиться под другим именем, хотя сомнительно, что таким образом я смогу получить что-нибудь стоящее. Следы, конечно, можно запутать, но мне придется трудиться честно, все остальное слишком ненадежно и опасно, если учесть, что каждый вечер мне придется возвращаться домой в качестве миссис Ротлэнд.

На Крещение мы ждали миссис Ротлэнд в гости, и я с утра хлопотала по дому. Не такая уж я мастерица готовить, но пирожные получились на славу, и ещё я испекла большой торт для детишек Ричардса, миссис Ленард помогла мне его глазировать. Иногда получаешь больше удовольствия, делая что-нибудь для других людей, и даже прогулка верхом, от которой в тот день пришлось отказаться, не шла ни в какое сравнение с тем чувство, которое я испытала, явившись в домик Ричардсов с тортом и увидев их радость.

Настроение у меня было замечательное. Когда я вернулась, Марк только пришел домой после игры в гольф. Он давно уговаривал меня попробовать, тем более что площадка для гольфа начиналась практически там, где кончался наш сад, но я упорно отказывалась. Мы посмеялись. Мы не часто смеялись, бывая вдвоем, и это тоже было заметной переменой в наших отношениях. У Марка хорошо развито чувство юмора, но мне едва ли представлялась возможность его заметить. На несколько минут вдруг даже показалось, будто и не было никогда той страшной ночи в Сан-Антонио.

К концу обеда как-то сам собой зашел разговор о фирме, и я подумала, что нечестно по отношению к Марку помалкивать насчет тех писем; мое дело рассказать, а он потом пусть думает, что хочет. И я рассказала.

Марк выслушал меня, не говоря ни слова. Затем как-то беспокойно поежился и посмотрел на меня.

– «Гластбери Инвестмент Траст»… Это Малькольм Лестер. Интересно, что же это Крис затевает? Неужели хочет совершенно вывести фирму из-под моего контроля? Или пытается продать ее? Но зачем тогда одной рукой продавать, а другой покупать?

– Это все, что я знаю. Терри никогда при мне об этом не говорил.